Сказки народов Бирмы
Шрифт:
В связи с этими сюжетами можно отметить указанное выше смешение стандартных элементов в не очень привычную для нас картину: сплетение мифа и волшебной сказки, когда рассказывается о появлении земли, на которой живут инта. Как и у чинов, у инта важнейшую роль играют чудища билу, более архаичные, чем наты. Сравнение с преобладающими у бирманцев натами позволяет увидеть, что духи в их современном виде — результат взаимодействии традиционных верований и буддизма в развитой среде собственно бирманского средневекового общества. Буддизм отвел натам особое место, приближенно отождествил часть их с богами буддийского неба, структурировал и упорядочил их. Всего этого еще не произошло с билу инта, которые «волшебнее» натов, самостоятельнее и грознее; они еще не превратились в мелких духов, во многом напоминающих нечисть европейского средневековья, не очень злую, порой просто смешную и бессильную.
Широкое использование бирманским составителем, а за ним и переводчиком слова «нат» применительно
У инта, как известно, в большой степени сохранились ранние, добуддийские верования в виде системы воззрений, и это четко отражено в фольклоре. И не случайно именно инта помнят больше остальных о Пагане, об именах его королей, о временах, когда буддизм только начинал проникать в среду мранма. Воспоминания о временах, когда инта еще не были изолятом, нашли свое причудливое отражение в странном превращении, например, сборщика налогов, который в сказках инта выступает в качестве верховного арбитра, вершителя судеб. Видимо, именно к этому времени относится и появление в фольклоре инта чуждого их обществу, но глубоко типичного для бирманцев образа богача, просто богача без титулов и должностей; он отмечен уже в паганское время.
Своеобразно восприятие инта буддизма и буддийских монахов. В живом и таинственном устном творчестве этой народности монах выступает как кудесник, ищущий клад в ситуации, скорее типичной для пиратского романа, чем для волшебной сказки; он уповает на помощь натов, приносит им ночью дары, ведет коровопролитную битву за клад. И весь этот сильно засоренный буддизм вплетен в ткань авантюрного сюжета исключительной сложности и красоты, высоколитературного и не имеющего не только сходства с притчами, но и вообще прямых аналогий в мировой литературе. Никакой морали в конце нет, погибший в борьбе с драконом монах-кладоискатель становится почитаемым духом — хранителем озера Инлей. Вся легенда показывает, что жанр этот — живой для инта, по нему можно представить себе, сколь высок был уровень устного литературного творчества до того, как письменная литература взяла себе почти все лучшее, сузив сферу функционирования устной литературы определенным кругом людей. Мы видим массу «живой» магии, драконоборчество, еще не отлившееся в «житийную» форму, такие авантюрные детали, как неведомая женщина в цепях, чья-то кровь из-под воды, поиски клада на рассвете, пилюли, оживляющие убитых, и т. д. И все это дано сжато, без длинных пояснений, с массой отклонений от канонов «рассказываемой» литературы. Здесь виден не привычный деревенский комплекс реалий и ситуаций, а сфера города, но города давно ушедших веков, веков империи Паган; видимо, именно оттуда пришли те обломки сложной высокоразвитой литературы, о которыми мы встречаемся у инта.
Тот же ранний этап проникновения буддизма в представления горожан далекого прошлого мы видим в сюжете о Министре Волею Судьбы, с которым связано учение о карме в очень упрощенном, но и очень выпуклом виде.
С буддизмом же связана особая большая фольклорная тема народов Бирманского Союза — тема учения, знания; здесь, как и у ряда других народов, принцы едут не совершать ратные подвиги, а учиться, и действие начинает разворачиваться в пути. Сюжет этот тем более распространен, что учиться в «страну знания» едут и простые юноши. О странах, куда они едут, о городском обществе, о королевской власти инта знают много, но это — волшебные, условные «чужедальние страны», они отличают сказки инта от сказок чинов, где нет и волшебных городов, с одной стороны, и от сказок монов, где город и король —повседневная реальность, — с другой. Весь этот волшебный мир связан с буддизмом, который уже приобрел определенные новации в обществе инта, и, видимо, давно. Ряд сказок содержит осмеяние мелких домашних духов, духов можно подкупать и т. д.
Бытовая сказка широко распространена у инта, порой переходя в новеллу декамероновского типа. Ясно видно общество инта с его патриархальными князьями, с общинной взаимопомощью. Сказки о животных — в основном этиологические, это — не эзоповские сюжеты, здесь люди и животные реальны и действуют как равноправные участники событий. В то же время аустроазиатский сюжет о мудром зайце явно заимствован и смешан с другим — о происхождении каменной статуи рыбы.
Особо следует отметить бытование у инта «интеллектуальных» сказок, где действуют животные, но где сюжет связан с написанием букв, и т. д. Такие реалии органически сплетены с фольклором инта и говорят о его связи со старой письменной литературой.
Устная литература инта — прекрасный образец живой древней литературы, еще не расчлененной, хотя и развивавшейся веками рядом с письменной литературой бирманцев и во взаимодействии с нею.
Араканцы — весьма специфическая часть народов Бирманского Союза. Несомненно близкородственные бирманцам, они в то же время веками развивались самостоятельно, имели свои культурные особенности и культурные связи. В отличие от чинов и качинов их общество не менее развито, чем бирманское, но развитие это давно уже идет своим путем. Они, как и инта, рано отделились от остальных бирманоязычных народов, но в отличие от инта не законсервировались на определенной стадии, а быстро пошли вперед, контактируя с монами в Юго-Восточной Азии и дравидийскими народами на побережье Бенгальского залива. Все это определило и облик и степень самобытности их литературного творчества, в том числе устного.
Если судить по фольклору, то подтверждается гипотеза о том, что предки араканцев пришли с верховьев р. Иравади на побережье Бенгальского залива не прямо, через горы, а со средней Иравади, прожив там некоторое время; причем весь этот путь они проделали раньше, чем на среднем течении Иравади появились мранма — предки современных бирманцев. Араканский фольклор, отчасти совпадая с бирманским, имеет много черт, роднящих его о монским (не только по сюжетам, но и по степени восприятия образцов индийской литературы, по высокой степени воздействия буддизма и т. д.); это заставляет согласиться с теми, кто относят формирование араканцев ко времени существования здесь, на восточном побережье Бенгальского залива, государства Вейшали (Вейсали) в V в. н. э. Напомним, что мранма появились в бассейне среднего течения Иравади в IX—X вв. н. э.
Приведенные в сборнике произведения, не исчерпывая полностью всей араканской устной народной литературы, во многом близкой к бирманской, позволяют составить представление о ее особенностях. Особенности эти связаны с тем, что араканцы — древний народ со старинной традицией письменной литературы, причем своей оригинальной буддийской религиозной литературы, оказавшей влияние и на устное творчество.
Для араканского фольклора не типичны мифы и архаические волшебные сказки, занимающие столь важное место в упоминавшихся выше фольклорных комплексах. Это, кстати, не означает, что их вообще нет у араканцев, но широкой популярностью они уже не пользуются. Важно отметить, что лежащие в основе книги сборники Луду У Хла включают популярные народные сюжеты, не являясь в полном смысле слова научной публикацией араканского (или другого) фольклора. Сбор и анализ немногочисленных, но бесценных для науки остатков древних слоев фольклорного комплекса еще впереди. Для данной книги из популярных произведений, отобранных бирманским составителем, были взяты наиболее художественные, наиболее литературно интересные для советского читателя сказки — и это надо помнить, читая наш сборник. Таким образом, наличие в разделе всего лишь одного мифа отчасти говорит о том, что в ходе развития мировоззрения араканцев буддийские представления о начале мира уже подавили (в массе) тибето-бирманский миф. Этот миф показывает, как боги и наты оказались в рамках одной системы, однако боги «умирают», остаются только наты, приобретающие «специализацию», принадлежавшую ранее уходящим богам (сфера стихий, сфера растений).
Зато у араканцев в полном расцвете находится волшебная сказка, «олитературенная», но явно живая и тесно связанная с жизнью. В ней мало осталось от мифа, это чисто волшебная сказка, какие довольно редко встречаются у наиболее развитого этноса бирманоязычных народов — собственно бирманцев. Идеология волшебных сказок араканцев чисто буддийская, наты занимают второстепенные места и в основном действуют в бытовых сказках, сравнительно малочисленных и во многом схожих с бирманскими. Буддизм, и это видно по сказкам, в своих основных чертах давно и хорошо известен слушателям, глубоко проник в общество. Об этом свидетельствуют и наличие в сюжетных завязках буддийских моральных положений, и участие в действии животных — будущих будд, и образы паломников, и почитание учебы и учащихся. Буддизм присутствует и в волшебной сказке и в бытовой, и представлен он не монахами-колдунами, проливателями чужой крови, как у инта, а обычными буддийскими монахами, которые если и занимаются чем-либо немонашеским, то всего лишь гаданием. Отношение к натам — добрая усмешка, как и у бирманцев, наты — ни добры, ни злы (остатки подобного деления можно видеть у араканцев лишь в мифе).
Сюжеты построены на традициях древнего классового общества, легенды хранят память о древней династии Чандров, об их старинном государстве Вейшали. И образ короля здесь — не «карточный», а реальный, это — свой король, а не далекий враг или кудесник, как у их предшественников по настоящему сборнику. С другой стороны, предельно конкретен лишь намечавшийся у ранее упомянутых народов образ бедняка; даже в волшебной сказке он вполне реален, противопоставление богача и бедняка дано со всей остротой, присущей классовому обществу. И бедняку араканской сказки трудно рассчитывать на помощь соседей-общинников, как бедному крестьянину из сказки инта, поскольку община здесь давно распалась и феодальные отношения, господствовавшие до недавнего времени у араканцев, не оставили места для патриархальных забот о соседях. Если вернуться к сказкам качинов и др., то можно заметить, что вместе с бирманским влиянием к ним проник образ богача, о котором говорилось выше; соответствующий ему, но менее литературно нужный образ бедняка как социальной группы еще не сформировался, есть просто крестьянин в беде. А богач противопоставлен всем остальным.