Сказки, рассказанные детям. Новые сказки
Шрифт:
— Magnifique! 40 Не правда ли? — заговорили первые два сановника. — Не угодно ли полюбоваться? Какой рисунок! Какие краски!
И они тыкали пальцами в пространство, воображая, что все остальные видят ткань.
— Да что же это такое! — подумал король. — Я ничего не вижу! Ведь это ужасно! Глуп я, что ли? Или не гожусь в короли? Это было бы хуже всего!»
— О да, очень, очень мило! — сказал наконец король. — Вполне заслуживает моего одобрения.
И он с довольным видом кивал головой, рассматривая пустые станки, — он не хотел признаться, что ничего не видит. Свита короля глядела во все глаза, но видела не больше его самого, и тем не менее все повторяли в один голос: «Очень, очень мило!» — и советовали королю сделать себе из этой ткани наряд для предстоящей торжественной процессии.
40
Изумительно! (франц.).
— Magnifique!
Всю ночь накануне торжества просидели обманщики за работой и сожгли больше шестнадцати свечей, — всем было ясно, что они старались кончить к сроку новый наряд короля. Они притворялись, что снимают ткань со станков, кроят ее большими ножницами и потом шьют иголками без ниток.
41
Великолепно! (франц.).
Наконец они объявили:
— Готово!
Король в сопровождении свиты сам пришел к ним одеваться. Обманщики поднимали кверху руки, будто держат что-то, приговаривая:
— Вот панталоны, вот камзол, вот кафтан! Чудесный наряд! Легок, как паутина, и не почувствуешь его на теле. Но в этом-то вся и прелесть!
— Да, да! — говорили придворные, но они ничего не видали, — нечего ведь было и видеть.
— А теперь, ваше королевское величество, соблаговолите раздеться и стать вот тут, перед большим зеркалом! — сказали королю обманщики. — Мы нарядим вас.
Король разделся, и обманщики принялись наряжать его: они делали вид, будто надевают на него одну часть одежды за другой и наконец прикрепляют что-то в плечах и на талии, — это они надевали на него королевскую мантию! А король в это время поворачивался перед зеркалом во все стороны.
— Боже, как идет! Как чудно сидит! — шептали в свите. — Какой узор, какие краски! Роскошное платье!
— Балдахин ждет! — доложил оберцеремониймейстер.
— Я готов! — сказал король. — Хорошо ли сидит платье?
И он еще раз повернулся перед зеркалом: надо ведь было показать, что он внимательно рассматривает свой наряд.
Камергеры, которые должны были нести шлейф королевской мантии, сделали вид, будто приподняли что-то с полу, и пошли за королем, вытягивая перед собой руки, — они не смели и виду подать, что ничего не видят.
И вот король шествовал по улицам под роскошным балдахином, а в народе говорили:
— Ах, какой бесподобный наряд у короля! Как чудно сидит! Какая роскошная мантия!
Ни единый человек не сознался, что ничего не видит, никто не хотел показаться глупцом или никуда не годным человеком. Да, ни один наряд короля не вызывал еще таких восторгов.
— Да ведь он совсем голый! — закричал вдруг один маленький мальчик.
— Послушайте-ка, что говорит невинный младенец! — сказал его отец, и все стали шепотом передавать друг другу слова ребенка.
— Да ведь он совсем голый! — закричал наконец весь народ.
И королю стало жутко: ему казалось, что они правы, но надо же было довести церемонию до конца!
И он выступал под своим балдахином еще величавее, а камергеры шли за ним, поддерживая мантию, которой не было.
Второй (новый) том
Йоханне Луисе Хейберг. 43
42
Сказка написана в начале 1837 г. Современники видели в ней сатиру на крупного датского поэта Фредрика Палудана-Мюллера (1809–1876), претендовавшего на главенствующее положение в современной ему датской поэзии, но подвергнутого в 1837 г. критике за некоторые произведения («Сказка в лесу», «Эльф и роза»). Писатель Карстен Хаук сказал Андерсену по этому поводу 8 января 1838 г., что он считает его самым гениальным среди молодых поэтов, «…а Палудан-Мюллер обладает лишь красивым поэтическим нарядом, в который он облачается, выступая перед публикой. Вы же, напротив, обладаете воистину поэтическим сердцем. Но на этот раз Палудан-Мюллер сбросил свой поэтический наряд…» (Цит. по кн.: Andersen Н. С. Eventyr og Historier. Kobenhavn, 1943. Bd. I, s. 398). Сам Андерсен указывал на источник сказки — испанскую новеллу XIV в., где повествуется о том, что приключилось с одним королем и тремя обманщиками (см. примеч. 3 к «К взрослым читателям»).
43
Хейберг Йоханне Луисе (1812–1890) — знаменитая датская драматическая актриса, жена талантливого писателя и драматурга Йоханна Людвига Хейберга (1791–1860), испытавшего сильное влияние Гегеля. Хейберг, придавая большое значение вопросам художественной формы литературных произведений, был в оппозиции к Эленшлегеру и его школе. (См. примеч. к сказке «Огниво», примеч. 9 к сказке «Маленький Тук»). Андерсен, как он писал, посвятил актрисе Хейберг сказки не только потому, что она великая, почитаемая всеми артистка, но и потому, что она — одна из немногих, кто довольно рано с благодарностью высказался об этих его произведениях, которые тогда еще не очень обращали на себя внимание. Ее доброжелательные слова, наряду с похвалами Эрстеда (см. примечания к «К взрослым читателям» и к сказке «Капля воды») были первыми для него стимулами к творчеству. Впоследствии отношение сказочника к актрисе и, главным образом, к ее мужу — изменилось. Андерсену был чужд дух эстетства и снобизма, присущий литературному салону, во главе которого стояли муж и жена Хейберги (см. примеч. к сказкам «Сундук-самолет», «Гречиха», примеч. 3 к сказке «Оле-Лукойе»).
Первый выпуск
1838
РОМАШКА
Вот послушайте-ка!
За городом, у самой дороги, стояла дача. Вы, верно, видели ее? Перед ней еще небольшой садик, обнесенный крашеною деревянною решеткой.
Неподалеку от дачи, у самой канавы, росла в мягкой зеленой траве ромашка. Солнечные лучи грели и ласкали ее наравне с роскошными цветами, которые цвели в саду перед дачей, и наша ромашка росла не по дням, а по часам. В одно прекрасное утро она распустилась совсем — желтое, круглое, как солнышко, сердечко ее было окружено сиянием ослепительно белых мелких лучей-лепестков. Ромашку ничуть не заботило, что она такой бедненький, простенький цветочек, которого никто не видит и не замечает в густой траве; нет, она была довольна всем, жадно тянулась к солнцу, любовалась им и слушала, как поет где-то высоко-высоко в небе жаворонок.
Ромашка была так весела и счастлива, точно сегодня было воскресенье, а на самом-то деле был всего только понедельник; все дети смирно сидели на школьных скамейках и учились у своих наставников; наша ромашка тоже смирно сидела на своем стебельке и училась у ясного солнышка и у всей окружающей природы, училась познавать благость божью. Ромашка слушала пение жаворонка, и ей казалось, что в его звонких песнях звучит как раз то, что таится у нее на сердце; поэтому ромашка смотрела на счастливую порхающую певунью птичку с каким-то особым почтением, но ничуть не завидовала ей и не печалилась, что сама не может ни летать, ни петь. «Я ведь вижу и слышу все! — думала она. — Солнышко меня ласкает, ветерок целует! Как я счастлива!»
В садике цвело множество пышных, гордых цветов, и чем меньше они благоухали, тем больше важничали. Пионы так и раздували щеки — им все хотелось стать побольше роз; да разве в величине дело? Пестрее, наряднее тюльпанов никого не было, они отлично знали это и старались держаться возможно прямее, чтобы больше бросаться в глаза. Никто из гордых цветов не замечал маленькой ромашки, росшей где-то у канавки. Зато ромашка часто заглядывалась на них и думала: «Какие они нарядные, красивые! К ним непременно прилетит в гости прелестная певунья птичка! Слава богу, что я стою так близко — увижу все, налюбуюсь вдоволь!» Вдруг раздалось «квир-квир-вит!», и жаворонок спустился… не в сад к пионам и тюльпанам, а прямехонько в травку, к скромной ромашке! Ромашка совсем растерялась от радости и просто не знала, что ей думать, как быть!