Сказки. Истории
Шрифт:
Я притаился в лесу, — продолжал ветер, — и лишь тихонько дул на сучок, положенный в костер самым красивым пареньком. Сучок вспыхнул ярче всех, и паренька этого выбрали «майским королем», а он выбрал себе «майскую королеву». И такое тут началось веселье! Красный господский дом в усадьбе никогда не видывал подобного!
А тем временем шестерка лошадей мчала к усадьбе золоченую карету. В карете ехали супруга Вальдемара До и три ее дочери, три юных, нежных цветка: роза, лилия и бледный гиацинт. Сама же госпожа была подобна роскошному тюльпану, она сидела прямо, не шелохнувшись, даже кивком не отвечая ни на поклоны парней, ни на книксены девушек, которые, остановив праздничное
«А вы, юные, нежные роза, лилия и бледный гиацинт, — я будто вижу их сейчас перед собою, — кто, когда настанет время, выберет вас своими королевами? — думал я. — Благородные рыцари? А может быть, и принцы?»
Ну-у-у-у! В пу-у-уть!
Карета промчалась, веселье возобновилось, хуторяне опять плясали вокруг костров. Так праздновали встречу лета в Борребю, в Тьеребю и других селениях по соседству!
А ночью, когда я только-только поднялся, знатная госпожа заснула, чтобы уже больше никогда не проснуться. Увы, рано или поздно, это, как известно, случается со всеми людьми. С минуту, не больше, простоял Вальдемар До в глубокой печали, но «под натиском вихрей судьбы дуб благородный лишь гнется, нет такой яростной силы, чтобы его надломила!» — звучало в его душе. Дочери безудержно рыдали, дворовые люди тоже не могли сдержать слез… Так унеслась в вечность прекрасная госпожа из красного дома. Унесся и я!
Ну-у-у-у! — загудел ветер, — в пу-у-уть!
Вскоре я вернулся в Борребю — я часто возвращаюсь назад. Я пролетел над островом Фюн и Бельтским проливом и успокоился на морском берегу, в той же самой курчавой дубраве. Была пора птицам вить гнезда, все они были заняты делом: и морские орлы-рыболовы, и лесные голуби, и аспидно-черные вороны, и даже черные аисты. Весна только установилась, в одних гнездах белели птичьи яйца, в других попискивали уже вылупившиеся птенцы, а стаи пернатых с громким гомоном ошалело кружились над дубами!
В лесу гулко раздавались удары топоров — люди рубили деревья. Вальдемар До решил построить большой корабль, трехпалубный — на продажу королю! Вот для чего рубили прибрежную дубраву — привычный ориентир для моряков, надежное прибежище для птиц. Сорокопуты в панике носились над дрожащими кронами деревьев — гнезда их были разорены. Морские орлы и малые лесные птахи, лишившись жилища и птенцов, метались в воздухе, исполненные злобы и страха, и испускали пронзительные вопли. Я сострадал им! А вороны да галки издевательски каркали: «Кар-р-раул! Кар-р-раул! Р-раззор! Р-раззор!»
В лесу в толпе дровосеков стоял и сам Вальдемар До и его три дочери. Все они хохотали над птичьими стонами, все, кроме младшей Анны Доротеи. У нее дрогнуло сердце при виде несчастных птиц, и когда черед дошел до старого дуплистого дуба, на вершине которого свил гнездо черный аист, Анна Доротея, едва сдерживая слезы, попросила отца пощадить это дерево; не уничтожать малых беззащитных птенцов, с ужасом глядящих из гнезда. И дуб был оставлен в подарок черному аисту. Разве одно корявое дерево стоит девичьих слез!
И закипела работа! Мастера-корабелы взялись за дело: рубили, пилили, строили трехпалубное судно. Главный корабел был не то чтобы из знатной, но все же из благородной семьи. Такой высокий лоб и проницательные глаза могли принадлежать только умному человеку, и Вальдемар До охотно беседовал с ним, слушал его рассказы. Заслушивалась ими и пятнадцатилетняя красавица Ида — старшая дочь владельца Борребю. Молодой же корабел, строя корабль для ее отца, одновременно возводил и воздушные замки для себя, и в своих мечтах сидел там с Идою рядом, как муж с женой. Так бы тому и быть, если бы он владел не воздушными, а настоящими замками с каменными стенами, окруженными неприступными валами и глубокими рвами, густыми лесами да богатыми садами. Но при всем своем уме строитель наш был, увы, беден. Как говорится, всяк сверчок знай свой шесток. Так в пу-у-уть!
Я умчался, и он умчался, — он не решался задерживаться здесь дольше. И Ида смирилась со своей участью. А что ей еще оставалось?
В конюшнях громко ржали вороные Вальдемара До, — продолжал ветер, — поглядишь на коней — глаз не оторвешь. И гости глядели не отрывая глаз. Адмирал флота, которого сам король послал осмотреть новый корабль и сторговаться насчет цены, не уставал восхищаться выхоленными конями. Я все слышал, ведь я ворвался в ворота конюшни вслед за почтенными господами и бросил им под ноги пшеничную солому, отливавшую золотом. Золото и надеялся получить Вальдемар До за свой корабль, а адмирал в благодарность за комиссию — шестерку вороных: недаром он их так нахваливал; но хозяин красного дома не пожелал понять адмиральского намека, и сделка не состоялась. Огромный корабль так и остался стоять на пустом берегу с забитыми досками амбразурами. Эдакий Ноев ковчег на сухой земле! Ну-у-у-у! В пу-у-уть! В пу-у-уть! Горько, до слез горько было его видеть.
Зимой, когда белая пелена укутала широкое поле и голубые льдины поплыли по холодному Бельту, — рассказывал ветер, — огромные стаи черных ворон опускались на одинокий корабль и хрипло каркали, вспоминая о загубленном лесе, о разоренных гнездах, о сонме бездомных, осиротевших птиц. И главное, ради чего? Ради этой кучи прогнивших бревен бывшего гордого корабля, так никогда и не ставшего на воду!
Какой я поднял тогда снежный буран! Какими волнами я уложил сугробы вдоль его бортов! Я дал ему вволю наслушаться завыванья и посвиста бури: пусть знает, на то он и корабль! Ну-у-у-у! В пу-у-уть!
Промчалась зима, промчится лето, как промчусь и я, то взметывая снег, то срывая лепестки цветов, то гоняя по дороге палый лист. В пу-у-уть! В пу-у-уть! Все мимо, мимо, и люди тоже.
А ведь дочери Вальдемара До были еще молоды, ах, как молоды! Ида по-прежнему цвела, точно роза, как и в те дни, когда ею любовался молодой корабел. То и дело я подлетал к ней и играл ее шелковыми светлыми локонами, когда она стояла в задумчивости под цветущей яблоней, не замечая дождя белейших лепестков, которыми я осыпал ее прелестные волосы. Ее взгляд был устремлен туда, где сквозь ветви деревьев алело заходящее солнце и золотом сверкало предвечернее небо.
Ее сестра Йоханна была подобна стройной белой лилии с гордой, чуть откинутой назад головой и такою тонкою талией, какая была у ее матери. Она часто заходила в огромную залу красного дома, где по стенам были развешаны портреты ее предков. Высокородные дамы в туалетах из бархата и шелка, в расшитых жемчугом головных уборах, покрывавших заплетенные в тугие косы волосы, глядели на нее из золоченых рам. О, как они были прекрасны! А мужчины в латах и кольчугах или в накинутых на широкие плечи плащах, подбитых беличьим мехом, с высокими стоячими воротниками голубого сукна! Мечи из вороненой стали висели у них низко, у бедер, а не на поясе. Где же, где то место, на котором будет со временем висеть и ее портрет? Ее и ее супруга. И каков он будет, этот благородный муж? Вот о чем думала Йоханна, стоя в портретной. Вот о чем шептала она одна-одинешенька. Я подслушал все это, сквозняком от окна к высоким дверям пролетая по зале.