Сказочный Ключ
Шрифт:
Песнь на Краю Света
Я любил Я любил столько проходящих вещей
Я любил большой ветер и прибой и свободную птицу на своей скале Я любил этот нежный облик и эту мать как открытое море я любил я любил столько проходящих вещей
Но этот ветер поведал мне другое и этот облик улыбнулся кстати и эта птица пролетела через мое сердце недавно с недавних пор
Я любил Я любил столько невзгод и прогуливал печаль как годы
Я любил, в конце концов то, что билось в моем сердце повсюду то, что пело в моих печалях повсюду и что улыбалось во всем Я любил тебя - мое путешествие и мой большой простор и мой океан на краю печалей и путей
О, Ты, моя птица такая старая так поющая всегда я не знал я не знал что я всегда тебя любил извечно
Ты - мое небо и мой ад и моя радость и моя печаль и то, что поет всегда-всегда И также с криком из-за того что не любил тебя всегда не знал того что узнал я недавно со скалами и прибоем и это не важно что что проходит что проходит что есть всегда
9
Загадка
Тогда старая Нежность взглянула ему в глаза. - О, малыш, ты страдаешь, не зная почему... Он открыл глаза, но никого не увидел: у него еще не было глаз завтрашнего дня. Было только дерево на краю пристани. И внезапно он почувствовал запах жимолости, как на тропинках Семафора, но запах шел не откуда-то, он обволакивал. Он посмотрел еще раз, но ничто не шелохнулось, его тело стало совершено спокойным, как ровная река, как "ничто", что текло и текло с этой рекой, возможно, извечно. - Малыш, ты как раз в самом начале... Ты в начале мира. Ты думаешь, что когда-то родился на берегу этой черной речки, родился от этой матери и от этого отца, ты думаешь, что несколько дней путешествовал в этом Черном Вагоне, но ты уже давным-давно путешествуешь по моей Реке, ты жил во множестве опустошенных людей, которые не знали, из-за чего они опустошены, ты преуспевал и гибнул во множестве руин, построенных тобой, ты молился во множестве храмов, здесь или там, и было тягостно на твоем обманутом сердце, ты скитался с острой болью обиды и протеста, но это твое сердце причиняло тебе острую боль, потому что это было "Нет" и еще раз "Нет", потому что нужно было покончить со всем этим, ты любил или желал тот или иной облик, и ты их бросал, и ты любил еще раз, потому что надо что-то любить, но твое сердце оставалось как каменная дыра, которая так сильно жаждет, ты плыл на том или ином галиоте, будучи на борту рабом и господином, и был еще сброшен в этот черный трюм, где оставался в течение долгих дней, которые были лишь ночью Ужаса, но это все еще твое сердце выбрало этот трюм, оно так хотело навсегда пробить эту Ночь и этот Ужас, и ты бежал, хороня тела и блага, всегда без Блага, в мучительном Ничто, которое было как единственное острое биение мира, и ты снова все начинал, чтобы найти то, что причиняло такую острую боль под той или иной шкурой, на этой широте и на множестве других, ты путешествовал и путешествовал через века надежды и страдания, добра и зла, никогда не находя пристанища, потому что твое сердце бесконечно как мое великое
Затем все смолкло. Она исчезла в запахе жимолости. Он оставался на голой пристани на берегу одной реки, которая текла-текла-текла... И было такое глубокое молчание в душе этого ребенка.
10
Чрево Земли
Было молчание, которое уходило далеко в глубину, как в ту третью ночь Черного Вагона; молчание, которое жгуче погружалось у голой скалы, где отчаянно цеплялась смертная пустая скорлупа человеческого ребенка, который больше не был человеком, а был чем? Долго - секунды или годы - он оставался в этом жгучем молчании, как если бы был поражен немотой, и это было таким немым, таким обширным, что соединялось с Веками, когда еще не было ничего, кроме моря и ветров и первого прибоя; и это было таким мучительным жжением Ничего под какой-то звездой, что оно вызывало почти что крик, разлом столь грозный, что он готов был взорваться как вулкан первозданных времен и расколоть эту голую скалу. Тогда из глубины Времен, из глубины первого живущего под звездами, начал подниматься Огонь, и это было как катаклизм без взрыва, всемогущий, неудержимый, нестерпимый, как если бы первичная Жизнь зажимала бы Смерть, чтобы разорвать ее с предельной глубины, исторгнуть ее наружу и охватить своим непереносимым Огнем этот никчемный и ошарашенный каркас, чтобы он готов был вскрикнуть: но я же умру! И это Смерть умирала под этой непереносимой лавой, лавой плотной, неумолимой, которая поднималась и поднималась из глубин чрева земли и раздирала, кромсала, давила и искореняла старую смерть, которая всегда была почвой для всех живущих. Катаклизм молчаливого Огня. Нет, никогда больше не будет номера 53767. Это взорвался Черный Вагон. Это взорвался мир. Это началось невозможное "Нечто", которое взорвало все живущие маленькие смерти, все обманывающие и фальсифицирующие маленькие миры, все вопящие и торгующиеся химеры, все терзающие бессмысленные маленькие страсти - всю безумную старую зоологию - чтобы заставить их быть чем-то действительно настоящим, либо исчезнуть. Там, наверху, когда-то Великая Мать сказала: "Моя Боль хочет найти отклик среди людей... не важно, какими средствами", и ее Голос нависал как спокойный шторм, который покрыл черный горизонт. Ибо ее Боль, являющаяся болью Земли - это не быть этой Радостью, этой Любовью, этой Жизнью, которая проклевывается под нашей Скалой Лжи. Ее Рана, являющаяся нашей раной - это не быть тем, чем мы-есть-на-самом-деле.
11
Неизведанная Жизнь
– Э! поехали... Это было на одной пристани здесь или там, на Амазонке, Ниле и Ганге... Почем мне знать? "Я даже не знаю своего я", - сказал он себе. Это было только дуновение лавы, которая поднималась и поднималась, которая вибрировала как плотный прилив-отлив, и была эта маленькая живая вещь, через которую это дуновение проходило, как вскрытое, как новорожденное явление земли. Это было непостижимо. Это было как грозное чудо. Это было очень СВЯЩЕННО. И ничто в мире не сравнится с этим! Ничто. Кроме, возможно, первого ветра, который дул через девственный лес, кроме птицы, которая смотрела на эти ветки, эти листья, эти трепещущие побеги, и там, внутри: этот взгляд. И потом, это поет, потому что надо хорошо пропеть это Чудо. Его надо хорошо прокричать, прореветь, просвистеть, пропорхать с запаха на запах и прожужжать, чтобы сказать, что есть в этом Чуде: я-там везде, с ветками, листиками и молодыми побегами, и это дуновение чудесным образом выходит из черного чрева. Хочется прокричать его везде, быть со всем, во всем, как ту же самую песню из ничего, для всего, потому что это и есть чудо бытия. Этот молодой побег не был еще ни Бигарно-Улиткой, ни лягушкой, ни чем-либо, что знает "самого-себя", о! это "я", которое внезапно вышло из черного чрева, закрыло все двери мира и позабыло свою песню. Это было как грандиозное забвение, которое покрылось коркой, чтобы забыть свое забвение, чтобы ограничить эту необъятность, слишком для него широкую; оно должно было изобрести свою грамматику, чтобы узнать свой мир и выучить свой язык; и все стало непосвященным, невежественным, и ничто не жило, кроме старания быть... ничем. И "я" и "ты" сделалось чем-то, чем нужно завладеть, что нужно подчинить или проглотить, ненавидеть и опасаться, либо сожительствовать, чтобы увеличить войско в том или ином замке или церкви, под тем или иным знаменем, на старом черном чреве, которое пропело один-единственный раз и как будто чудом взрастило новые зерна, как всегда в надежде, как всегда в ожидании и в вечном будущем, которое спало там, под этим старым чревом... неизведанном. Но они уже составили свою грамматику неизведанного. - Эй! Странник, из какой ты страны? - Проклятье... Бигарно почесал голову. Одним махом он снова стал бигарно в человеческой шляпе и с паспортом-разрешением. Но ничто больше не "разрешалось" - ничто не происходило. Либо происходило ничто. Тогда Бигарно принялся ходить, потому что это единственная вещь, которой его хорошо обучили. И вдруг он вспомнил старый морской язык, который навеял: это надо пре-о-до-леть.
И эта движущаяся лава, поднимавшаяся из-под подошв его ног, с каждым днем все более плотная, более настоятельная, заполняла его голени, бедра, туловище и принималась биться-колотиться по чердаку мыслящего бигарно, еще и еще раз, как потрясающий шлюз в чреве этой земли, как потрясающее дуновение с другой стороны миров; и иногда наш старый "добрый малый", все же ракообразный, однако распотрошенный и ничтожный чувствовал, как его охватывает паника... что это? Что происходит? Неизведанное? Но даже первозданный девственный лес, под какой-то там звездой, давал известный выход из черного чрева: первая выжившая птица поет свое Чудо; а он, Бигарно, что пел он? Он вовсе не пел, он был даже ошарашен, как при землетрясении земли, но с неким упоением, потому что его киль рулил в неизведанном море, к совсем не открытой земле - все наше прошлое "неизведанное" проживалось, прощупывалось, вдыхалось-выдыхалось тысячи раз под нашей кожей, скапливалось миллионы раз в наших пещерах; Амазония, он знал ее сердцем. Но Это?... И Бигарно с изумлением посмотрел на свои стопы, как Жан-Идиот, на свои стопы, так нагруженные "нечто", что вело в Неизведанное. Нет, это не было, или больше не было, как старое дерево, которое всасывало сок из старой Ночи - это была ночь до этой Ночи, это был новый Сок, который разрывал само Чрево старой Ночи и все эти известные деревья, которые приносили плоды смерти, чтобы жить еще, все эти классифицированные виды, которые приносили детей смерти, которые надеялись жить еще, но которые тоже становились покойниками. Нет, это было другое Другое. Это не была больше эта "жизнь"! там внутри не было смерти! Или же это было чрево Смерти, открывшееся чему-то иному. И это было очень СВЯЩЕННО, это было непостижимо, это было другое рождение, но не рождение матерью, доброй матерью Луизой там, на старой пристани - это рождение не было бретонским или морским; все известные пристани мира были сметены одной настоятельной бурей, которая внезапно дунула из неизвестного чрева, которое, все же, было Чревом Земли, но какой Земли? Нет, это не была географическая земля или грамматическая земля старой грамматики Смерти, или литургическая земля старых священников Смерти... это было... страшное Чудо. И вдруг Бигарно сказал "Спасибо" Черному Вагону, "Спасибо" - всем своим страданиям, свои несметным грехам, "Спасибо" - всем своим ничтожествам... потому что он так бы и оставался в этом Ничто-и-никогда, если бы не преодолел этот старый катаклизм. И он сказал "Спасибо" Смерти, потому что без нее он бы никогда не вскричал, чтобы наконец-то зажить, чтобы разбить старый панцирь мыслящего ракообразного и избавиться от него, такого старого и ничтожного, но кажущегося людям наполненным и увековеченного ими на их старой галере. Сейчас же, ему надо было пре-о-до-леть другой Катаклизм... неизведанный, это страшное Чудо наизнанку, которое еще не нашло ни своей песни, ни своего языка, ни своих средств к жизни.
12
И Галера плывет
Он следовал берегом, линией скал, белым песком, где приземлилась смеющаяся чайка, а мудрый баклан, весь черный, уселся на волнорезе - невозможно было себя обмануть: это был все тот же берег, вся та же сторона; а он шел тяжелой и причудливой походкой, немного раскачиваясь, как под дуновением какого-то Посейдона; и он выпрашивал свою чашечку риса или бог весть что, здесь или там, потому что ему еще надо было чем-то питать это блуждающее нечто; но питало не это, а это было как старая струя за кормой, тянущаяся за судном. И там внутри вибрировал странный пассат, он всегда поднимался из глубин Неизведанного. Эта вибрация, эта тяжелая волна, бывшая однако настолько легкой, что она бороздилась насквозь - это то, к чему он прислушивался, это было как его немой Секрет, и это было так несказанно священно... Он слушал и слушал, как если бы это собиралось рассказать свой секрет, увести его на свой неизведанный Север, направлять и вести его как птицу. К чему прислушивалась эта птица, птица-которой-еще нет? К "нечто иному", что дышит невозможным воздухом, воздухом подземным и настоятельным, соком, поднимающимся из никакого дерева; к "нечто иному", что бьется, чтобы узнать то, что есть, чтобы смочь жить тем, что есть в этом старом продырявленном панцире, который был человеком, на старом берегу, который не знал своего Севера. Но они наносили координаты, долготы и широты на старый глобус былых времен, они старательно смастерили клетку, чтобы поймать дикую птицу, они нашли секстанты, расставили маяки и бакены, чтобы управлять своим судном. А галера плыла, и люди на борту глупели, бунтовали и вели междоусобицу, чтобы протащить в трюмы последнюю снедь. И трюмы были пусты. Трюмы были пусты. Они были совершенно пусты. Дикая птица расправила свои крылья и улетела с судна, это вечная птица, которая летала на их земли и на другие земли, пребывала на этом судне и на других судах, и в их сердце; но их сердце было пустым, как и их трюмы, и галера плыла, потому что ничего больше не было на борту, а капитаны потеряли свой курс. Он, птица-которой-еще нет, он послушал-послушал это биение крыльев, которое не говорило ничего, эту Вибрацию, такую нагруженную и такую легкую, которая поднималась, как спокойная буря, из глубины Веков, из глубины Небытия, которое было грандиозным "нечто" посреди бедствия старых ракообразных в их раковине, пустой как и их сердца и их трюмы. Но было больше, чем еще одна пустая раковина в ходе времен, на старых исчезнувших отмелях, больше, чем еще один окаменелый скелет, стремящийся сотворить настойчивое будущее; и какой была эта упрямая птица, которая еще билась и билась в жаждущем сердце, чтобы сотворить Будущее, несмотря ни на что или из-за всего этого? Сделает ли он улучшенный скелет или что? Это был вопрос, бившийся в его сердце, Вибрация, которая заставляла жить. Вопрос, который заставлял родиться. Вечной птице не нужно составлять географической карты, не нужно ни наносить координат, ни сажать в клетку Чудо; она живет всей географией единственного взмаха крыльев и своими птичьими координатами каждое мгновение. Но как быть ему, птице еще не рожденной или птице, которой невозможно родиться при этом землетрясении под его пятками, в непостижимом там, без секстанта и компаса? Галера плыла. Смерть возобновила свои дела. А он? Он, живущий несмотря ни на что жизнью, которая не знала саму себя, как и выход из собственной могилы. Тогда это биение крыльев завибрировало в его сердце, и он упорхнул с борта; он оставил этот берег, смеющихся чаек, пристани, гавани и эту галеру, которая плыла свои курсом. - Свистать всех наверх, есть человек, который знает. Казалось, что это сказало это нечто, которое вибрировало в его сердце, как первое дуновение на никаком языке. Это было из непосредственной географии.
13
Чудо Земли
Но все же оставалась эта старая печаль, которая кровью обливала его сердце. И почему? В человеке так много старых могил. Он столько жил, и это была как Нищета всех людей вместе, слезы, никогда не выплаканные, нежности, никогда не высказанные. Отваги, которые уходили в рассвет какого-то настоящего дня и молчания, которые уходили в их вечное Молчание, с нежностью, как с их любовью покинутого мира, покинутой и безутешной матери. А! Родимся ли мы когда-нибудь? Однако он родился, этот малыш, на заре сказочной и неизвестной, но эта заря послужила ему всеми зорями и всеми сказками, раз уж сердце как-то печалится, раз уж любовь уходит в полном одиночестве в старую Ночь Земли, раз уж малыш вон там идет и приходит, и бежит и ударяется о ничто, раз уж старая галера терпит крушение и тонет в этой безумной дыре, в этом старом океане, который хранит все: печали, любви и надежды, отчаяния и смерти, которые возобновляются, чтобы надеяться снова. Это была такая глубокая Нищета, что она порождала жемчужину огня в центре этого бездонного сердца, или рану, которая кровоточила всеми печалями, не излечимыми никогда. Это была его птица огня, его дикая чайка, которая била крыльями на его совсем одинокой скале. И не рождаемся ли мы для того, чтобы нам всем вместе быть в одной и той же волне, дикой и нежной, в одном и том же крике? В чем был смысл всех дорог, уходивших в бесконечность, всех этих курсов, сбивавшихся с цели? И этих зеленых бакенов, которые здесь и там выдували бессмертный крик на великий ветер? Он шел, этот малыш, этот новорожденный из великого вопроса, он взбирался по неизведанной тропе, ведомый этим биением крыльев, этой птицей огня, которая была как его собственное бьющееся сердце. Он долго ходил со своей глубинной лавой, которая поднималась и поднималась, плотная и настоятельная, неудержимая, как первый катаклизм первой жизни под какой-то звездой. И он достиг тех первых снегов высоко вверху, которые так были похожи на тот ослепительный крик, когда двери Черного Вагона распахнулись на великую Наготу.
– Я ждал тебя, малыш. Трясогузка взлетела с криком, с каплей воды, которую она выпила из маленького водопада. Она полетела к равнинам, и великая река рассеяла ее крик для тех, кто слышит, кто хочет - а кто хочет? Она рассеяла маленькую каплю чистой воды для тех, кого мучит жажда. - О, малыш... Его голубой взгляд уходил в бесконечность, уходил в бесконечность сердца маленького человечка, терялся там как в веках. И ребенок выпил эту секунду, которая насыщала все, которая наполняла все, как Победа, уже завоеванная по всем ночам и всем печалям, как Бальзам, который стирает все в Любви, которая была всегда-всегда. Как Посвящение. И где, стало быть, был каменистый путь, где, как не там? Все было там, можно было потеряться там, как маленькой снежинке в вечных снегах... Затем Старец посмотрел еще раз, и это была другая секунда, и голубизна его глаз сделалась как пламя, как сокровищница бездонного огня, и малыш содрогнулся. Это было великое биение диких крыльев через моря его тела, это было как крик, еще не выкрикнутый. Ребенок выпил эту секунду огня, которая сразу же присоединилась к огню его сердца, и к старой Ране, и к этой лаве, которая поднималась из великих глубин, как если бы внезапно вспомнились все века, и земля, и малыш в Ночи, который бежал, не зная куда. И Старец заговорил на языке, который вызывал великое биение крыльев через века и все наслоения, который взывал как музыка, забытая и вновь найденная. И малыш еще раз содрогнулся своим сердцем и своим телом, и это было как шквал над неспокойным морем. - Ты выпил мою снежную секунду, но почему ты шел ко мне таким долгим каменистым путем, если тебе уготовано расплавиться там и составить одну снежную каплю, которая выйдет через великую реку - храни мою снежную секунду на дне своих дней и булыжников каменистого пути, она молча тебя доставит в свое старое вечное Молчание. Но ты был рожден для крика, ты был рожден для песни, ты был рожден для жгучей Любви под старым камнем времен. И ты несешь эту старую вековую корку, чтобы вырвать у нее ее Загадку и ее Чудо, иначе зачем тебе было идти таким длинным путем и изнашивать столько тел и трудов, разве лишь для того, чтобы составить еще одну каплю в великой реке и разбить тебя о старый Камень, всегда одинаковый? Он замолчал, и это была другая спокойная секунда, как если бы все было навсегда успокоено в этом старом мире, который вращался среди звезд и огней, мерцающих во вселенной. - Эти огни зовут тебя в путешествие по вселенной. И ты являешься секундой огня Великой Матери, которая зажгла эти вселенные и которая печалится от того, что никто еще не дал тела, живущего в своей Радости, в своей Нежности, в своих сознательных Силах - они все уходят в смерть, чтобы поискать, что есть там, они все уходят на небеса или в ад, чтобы поискать, что есть там, они все окружены ложной коркой Силы, которая есть там. А Чудо всегда проходит неизведанными морями со своим криком дикой птицы... Маленькая трясогузка принялась пить еще одну каплю, и это вылилось в крик. - Ты этот крик, ты этот огонь, ты это Чудо, которое ждет своего часа, ты дитя Великой Матери, которая хочет своего Чуда - не важно, какими средствами - которая хочет настоящей Земли и своей песни, и сознательных людей, которые бы не рождались для вечного возобновления. Ничего не начиналось, малыш! Ты - в самом начале. Малыш округлил свои глаза, он был как потерянный и снова найденный, он понимал и не понимал, он появился в неизведанном, слишком новом, без языка... - Ну конечно! Ибо вся эта земля и все частицы этой земли составляют субстанцию - ты понимаешь, субстанцию - Великой Матери, включая бигарно. Есть только ОДНА субстанция. И это Она печалится в тебе, это Она печалится под всеми этими людьми, чтобы высвободиться самой и освободить их от этой ужасной Лжи... любыми средствами, включая Черный Вагон. Мы - дети Великой Матери, это мы, мы. Мы - святые дети под всей этой человеческой профанацией, и мы должны стать тем, чем являемся на самом деле. И вдруг эта плотная лава, которая поднималась из глубин земли, из глубин поруганных веков, через это тело маленького человечка и которая билась там о черепную коробку, вдруг она нанесла последний сокрушительный удар и хлынула в свободный воздух как белый вулкан. И все было белым. И лава еще поднималась и поднималась, но в воздух такой плотный, она поднималась без конца, как будто бы для того, чтобы пробить бесконечность, а он... он, что? эта маленькая скорлупка внизу, как мост, крошечный мост между этой черной поднимающейся плотностью и другой Плотностью, той же самой белой Плотностью, подавляющей Плотностью, которая поднималась в свой воздух без дна и без конца, как будто два края мира соединились в белом триумфе. Прошли ли секунды, прошли ли годы или месяцы? Ребенок посмотрел своими широко открытыми глазами на этого Старца, на этот водопад, на эту скорлупу, на след своих шагов, которые вели туда - это было совершенно физически, и лава еще поднималась и поднималась через эту старую скорлупу, но это был другой воздух; он чувствовал свое дыхание, но это было другое дыхание, он видел свои стопы, которые столько ходили, и это было конкретным, это было там, но это было другое "там"... странное, непонятное, подавляющее, как первое "там" в мире, на великом снежном пространстве, где смотрел Старец. Говорили, что он улыбался. Все было похожим, и все было по-другому. Затем все остановилось. И вдруг, неизвестно почему, эта же самая белая Плотность, этот же белый Вулкан, то же самое сокрушающее Дыхание, повернулось и начало спускаться и спускаться в эту маленькую скорлупу... Но я же разорвусь! Он был ошарашен, схвачен и растолчен как тесто, из которого собираются лепить; и сейчас, вместо того, чтобы ударяться и ударяться об эту черную коробку, это ударялось и ударялось о ступни, о невидимый панцирь внизу, который был словно вся земля, как если бы он сам и все остальное было в одной и той же свинцовой коробке - грандиозное толчение, как бомбардировка. С каждым вздохом это сокрушительное Дыхание спускалось, ударялось о низ, отскакивало и снова опускалось, и снова поднималось и опускалось... бес-ко-неч-но. Это было Могущество. Ниагара твердого Могущества, которое могло остановить разве что черная преграда, которая раскрывалась под его стопами в эту дыру из Ничего, которая так кричала и кричала, чтобы обрести Смысл среди этих живых смертей. Это было как пролом между двумя вселенными. Он высаживался в другой мир, который был все-таки прежним, бомбардируемым и сокрушаемым грандиозным "Нечто", что было как Жизнь жизни. Он высаживался в Мистерию. Он высаживался в ужасное Чудо, которое было как Чудо Земли, он, совсем маленький и так похожий на первое живое существо, которое не очень-то знало, как дышать этим воздухом. Но в глубине его тела и в миллионах клеток было нечто, что улыбалось как первое солнце, что снова узнавало свое невозможное чудо и свою первую улыбку в мире. И это улыбалась Она.
14
Невозможное Тело
"Сейчас приступим к твоей работе", - попросту сказал Старец. Ребенок смотрел и смотрел, не понимая. Машинально, или с биением диких крыльев, он снова вступил на ту же тропу, тяжело делая шаг за шагом, давимый и толченый этим диким воздухом, который вызывал миллионы маленьких улыбок в его растерянном и потрясенном теле. Он присел на скалу, он смотрел на те равнины там внизу, немного розовые, и на великую Реку, которая текла из маленького водопада, того же самого, и все же ничто не было тем же самым. Он долго смотрел. И это непостижимое Могущество, которое как молотом ударяло по его телу и по скале под ним, которое месило и месило этот старый каркас, как замешивают тесто, и он сопротивлялся, он сопротивлялся, как если бы был грудой железа, как если бы это было рождение новой жизни и агония старой жизни, Жизнь и Смерть под одной кожей, возможное и невозможное, как древняя глубоководная рыба, выброшенная на отмель тысячелетий, и именно эти тысячелетия бились под его кожей, как нулевой год, который впитывал это солнце миллионами пор. Это было восхитительно, это Солнце. Он сделал несколько шагов и снова присел на скалу. Он смотрел и смотрел, не понимая, и это все его тело смотрело и понимало, не понимая, понимало через маленький крик повсюду, через миллионы маленьких криков, стонущих и улыбающихся, которые были "да" и "да" миллионы раз, потому что было только одно ДА или... что? Это "да", оно было бьющимся и идущим, это был шаг и еще один шаг, это было единственное Возможное или... что? Умереть? Этого не было - это не существовало! Это был сон тысячелетий старой Ночи, все его тело кричало об этом. Он был в невообразимом хаосе. Он сделал еще несколько шагов, он посмотрел на свой бродячий хаос, но все же бродячий, это было невозможное Чудо, но все же Чудо, это было все же дыхание, становящееся с каждым шагом чуть более возможным. И, к тому же, это восхитительная вещь, которая была такой полной, была самим бытием, как плотность солнечного существования. Затем он остановился, вдруг пораженный всем своим телом, всеми этими миллионами маленьких улыбающихся пульсаций, и это был крик, единственный крик, вырвавшийся из старой Ночи, это была очевидность, как если бы ничто не было очевидно в ходе ночных тысячелетий: но это... это гран-ди-оз-но-е ВОЗМОЖНОЕ! И все качнулось перед его глазами, перед старыми глазами еще человека, который вдруг заглянул в будущее, в сегодня и завтра вместе, но в грандиозное ЗАВТРА, живое-бьющееся-улыбающееся и невозможно возможное это было там, это жило, это было живым Чудом каждой секунды, которая дышала. "Но если я живу этим, значит, все могут жить этим!... Я - старый бигарно, как и весь мир!" И что это было за "я", он не очень-то хорошо знал, это было старое я, рассыпавшееся и совершенно пористое, которое пило-впитывало это грандиозное Возможное. Это было того же рода, и однако это было другого рода... хаотического. И вдруг он понял хаос земли. Это была все та же земля. Это была одна и та же Земля, которая катилась и билась в грандиозном Невозможном, которое должно стать Возможным, в грандиозном НЕТ скалы, которая должна раскрыться на старом переломе, в грандиозном ничто ночи, которое должно раскрыться, в конце концов, на "нечто", на единственное ДА, которым стоит жить. И было только тело, которое могло выкрикнуть это миллионами своих клеток, этими миллионами удуший в старых руинах. Их голова сошла с ума, их земля была опустошена, но некий КРИК мог забить ключом из старого всхожего хаоса, как он уже бил ключом много раз в других видах, задыхавшихся и вымиравших, у которых было только тело, чтобы жить еще и блуждать, либо сделать другой скелет, выброшенный на берег прибоем и большим ветром... Но не будет никого с компьютером, чтобы он мог сказать, что вот этому скелету столько-то миллионов лет, потому что это будет Новая Земля и другой воздух, и другой вид, без корки вокруг себя. Затем Бигарно сделал несколько шагов и понял еще кое-что. Но это был Скандал, такой Скандал, какого никогда не было со времен того скандала на старой пристани западных широт:
Они не знают собственных средств!
15
Великий Обман
Они не знаю собственных средств... Бигарно сделал еще несколько шагов, это было тяжело и сокрушающе, но это тяготило только старый киль; это было легко и невесомо, как первый утренний ветерок, это было первое утро старого мира, который дал течь, надо было найти новое средство! Надо было идти в этом нечто, которое граничило с неизвестным морем, шаг и еще шаг; это тяготило старую скорлупу, кость, можно было бы сказать, это страдал старый скелет, но он все же шел и шел в... нечто - это было таким легким и неощутимым, таким сокрушающим в этой старой корке, это была сама Жизнь, которая шла в старой смерти, в тысячах наваленных смертей: слой и еще слой в предыстории, смертной и... несуществующей. Он смотрел на эти немного розовые равнины и на эту реку, которая текла и текла, и на тысячи этих людей, еще стоящих на ногах, которые бодро и быстро-быстро-быстро двигались в собственной стоячей смерти, в своем свинцовом несуществовании, и которые текли через тысячи портов, навеки в собственной галере; и им было достаточно своей галеры, и они шли ко дну, чтобы наделать еще маленьких скелетов, улучшенных и несомненных, как динозавры, плезиозавры и все остальное. У них не было средств делать что-то другое! Они утратили все средства перехода к чему-то другому, даже их клетки были химическими; они раз и навсегда закоснели в своей Науке, которая знала все или быстро шла к тому, чтобы все знать; они закоснели в своих Спасениях, божественных или адских, на всю вечность Бога или Дьявола - черт возьми! невозможно же быть такими закупоренными. И бигарно смотрел и смотрел... Великий Обман ракообразных ученых, думающих и переваривающих, а также примитивных в своей Науке и в своей Религии. Это текло, еще бы! но они не знали перехода. Они закоснели во всевозможных средствах не знать собственное настоящее знание и не жить своей собственной настоящей жизнью, не улыбаться в собственном настоящем теле; они крали у самих себя собственную настоящую жизнь и собственное настоящее чудо, и собственные настоящие глаза - они видели все через свои микроскопы и свои святые катехизисы... и никто не понимал, что этот мир, видимый через телескопы и рентгенографию и неопровержимо наделенный небесным Богом и крещеный, был миром, видимым глазами ракообразных, просчитываемым мозгами ракообразных и освященным богами ракообразных - если выйти из этого, то все будет по-другому. Но никто не знал, как выйти из этого! никто не знал собственного секрета. Они ехали в черном супер-вагоне де люкс с антеннами со всех сторон и клещами и усовершенствованными зубами, чтобы лучше переваривать ближнего своего. Они знали лишь то, как усовершенствовать смерть. Они знали лишь то, как усовершенствовать их "Я" ракообразных, их Религию ракообразных и их средства ракообразных, чтобы втянуть в свое безумие менее закостенелых, чем они сами, пока вся земля не покроется единой коркой, твердой и душащей. Но... Но было безжалостное Чудо в глубине этой Материи, которое хотело своего собственного чуда - всеми средствами - и встряхивало все это. Глубоко внутри была Великая Мать, которая хотела своих детей, сознательных и улыбающихся, и одаренных собственными настоящими силами, чудесными и непосредственными, и своей настоящей Радостью в теле. Сопротивление было везде: в скелете Бигарно, как и в теле всего мира, но само это сопротивление порождало ту интенсивность, которая требовалась, чтобы сломить это Сопротивление, и Великая Мать трамбовала и толкла эту Землю, чтобы высвободить собственную зарытую Радость, свою великую дикую птицу и свою Нежность без смерти. Бигарно сделал еще несколько шагов, и это шло всегда - это было на ходу... везде. Он разминался и толокся и замешивался как тесто, из которого будут лепить, но он видел марш Великого Чуда, и это было так невероятно, так чудесно во всем этом хаосе! Наконец-то был выход из всего этого Несчастья и этой Лжи - через настоящие средства. Через то, что ЕСТЬ.