Скиталец Ларвеф
Шрифт:
– Нет, разница существует. В твоей памяти запрограммирована его биография, того, о ком я тебя спрашиваю. Прошу тебя, не упрямься. Отвечай на мои вопросы.
– Нет, не буду.
– Я тебя распрограммирую! И тебя снесут туда, где валяется всякое не нужное никому старье, всякий лом и хлам.
– Нет, ты не сделаешь этого, не пугай. Я тебе нужен.
– Отчего же ты упрямишься и не хочешь отвечать на мой вопрос?
– Дело в том, - сказал Эрудит, по-видимому неохотно и при этом замедляя слова, - он сам не хотел, чтобы о нем знали. Он ведь не оставил ни одного автопортрета, уничтожил все свои изображения.
– Но он был замечательный художник. Его пейзажами восхищается
– Знаю, - сказал Эрудит, - но я знаю и другое. Он сжег все свои автопортреты. Он хотел унести с собой в небытие свой лик, свои внешние черты. Он не хотел, чтобы будущие поколения разглядывали его....
– Почему? Тебе об этом что-нибудь известно?
– Нет, мне ничего не известно, - сказал Эрудит.
– Я могу опираться только на догадки. Но мое профессиональное самолюбие не позволяет мне спекулировать домыслами. Я поклоняюсь только одному богу-фактам!
– Я знаю. И ценю это. Но в этом случае я прошу тебя сделать исключение. Мне даже и догадки могут пригодиться. Пойми, Эрудит.
– Для чего тебе нужны догадки? Ты всегда ценила только факты. И я уважал тебя за это.
– Я хочу восстановить его облик. Мне нужно на что-то опереться.
Электронный Эрудит погрузил себя в молчание. Пауза затянулась. Уж не демонстрировал ли он своим упорным молчанием желание противодействовать Эрое? Для справочника это было бы слишком!
Арид застал Эрою в лаборатории разглядывающей воспроизведение старинной картины. Погруженная в глубокую задумчивость, Эроя не сразу заметила присутствие своего друга и собеседника.
– Да, это не просто изображение мира, а нечто большее, -произнес Арид.
– Что вы хотите этим сказать?
– спросила Эроя.
– Собственно, ничего. Я только хочу похвалить то, что, в сущности, выше всяких похвал. Гочнив был не только великим художником, но и великим мыслителем. А вы знаете, что он уничтожил все свои портреты?
– Еще бы мне этого не знать. Ведь я хочу создать его изображение, восстановить утерянный в небытии его внешний и внутренний облик.
– Вопреки желанию самого художника?
– удивленно спросил Арид.
– Это значит нарушить его волю, его желание. Впрочем, я не осуждаю вас. Прошло столько столетий, и мы имеем право увидеть изображение того, кто так много сделал для дальнейшей цивилизации.
– Почему он уничтожил свои автопортреты? Вы не задавали себе этого вопроса? Ведь это, казалось бы, стояло в противоречии со всем смыслом его жизни, с его философией. Мне удалось найти один редкий и ценный документ, оставленный Гочнивом. Вскоре я его опубликую. Гочнив за много столетий до работ моего брата Эрона-младшего пришел к поразительной мысли. У меня сейчас нет под рукой этого документа, а мысль его, изложенную безукоризненно изящными строгими словами далекой эпохи, я буду вынуждена излагать так, как умею...
– Я с нетерпением слушаю вас, Эроя.
– Он предсказывал, что в далеком будущем между изображением дильнейца и самим объектом изображения исчезнет то, что их разделяет: пространство и время.
– Не понимаю вас, Эроя. Что же он имел в виду? Если он думал, что изображение и изображенный сольются, то это наивно....
– Вот видите, дорогой, я не сумела передать его мысль. Она невероятно сложна и вместе с тем до очевидности проста. За много веков до нас он угадал, что такое информация.... Информация в нашем, в современном смысле этого слова. На портрет дильнейца, написанный масляными красками, он смотрел как на отпечаток в пространстве, лишенном времени. Портрет - это остановленный миг. А ему хотелось мысленно увидеть изображение, которое бы длилось... И не только длилось, но как бы дублировало объект, сливалось с ним в какое-то более высокое и совершенное единство. Разве не этого добивался и добивается мой брат Эронмладший, создавая электронные портреты, информационные копии?
– А почему Гочнив уничтожил все свои автопортреты?
– Предания и воспоминания современников не дают удовлетворительного ответа на этот вопрос. Но я почти уверена, что он был не удовлетворен своей работой. Ему нужен был не остановленный миг, не вставленное в раму застывшее мгновение, а нечто длящееся, бесконечно более близкое к объекту изображения. Ему нужно было то, что сейчас делают Эрон-младший и его помощники.
– А каким вы представляете облик Гочнива?
– Сейчас я включу проектор, и вы увидите его изображение. Правда, это только первоначальный набросок...
Арид взглянул на экран. Легкое мерцание-и, казалось, переместилось пространство. Сквозь пелену времени смотрело лицо провидца, мечтавшего о невозможном. Мгновение ожило. Затем закрылось облаком и исчезло.
ЭРОН-СТАРШИЙ
Старый энтомолог проснулся рано. Пели птицы в садах.
И спали те, кто привык просыпаться позже. Они забывали, что мир никогда не спит.
Эрон-старший не любил отсутствовать. На сон он смотрел как на вынужденную и досадную остановку, пропуск, перерыв. Не слишком ли уж много этих пропусков и остановок? После каждого дня наступает ночь, но когда-то, впрочем очень скоро, должно наступить и полное абсолютное отсутствие, на этот раз уже постоянная остановка, ночь, но без утра, вечная ночь, называемая смертью. И вот вчера он узнал, что полное отсутствие отсрочат, и ему, как и всем старикам и старухам планеты, вернут утраченную молодость. Сын и раньше говорил ему об этом. Но старик принимал его слова за шутку. Кто мог думать, что отсрочкой вечной ночи и возвращением молодости займутся крупнейшие ученые и общество выделит на это огромнейшие средства, не меньшие, чем те, которые выделялись для освоения космоса, для победы над суровым и неуютным пространством.
Эрон-старший не сомневался, что науке удастся в конце концов даже победить смерть. Но он был почти уверен, что смерть не так глупа, чтобы легко даться в железные руки ученых, и что он, Эрон-старший, десять раз успеет погрузить себя в вечное отсутствие, в ночь без утра, прежде чем найдут средство обновлять "память" клеток организма.
Вечное отсутствие. Его бы следовало оставить без названия, потому что оно невыразимо. Но дикий, пещерный, звероподобный дильнеец, как только стал дильнейцем разумным, поспешил дать названия всему, и даже тому, что противилось всякому называнию и отрицало не только слова, но и жизнь, было ничто.
И хотя Эрон-старший не любил отсутствие, ненавидел ничто, но он его не боялся. Пожалуй, никто так хорошо не изучил время, не физико-математическое время, измеряемое скоростью света, а время-жизнь, время-бытие, время индивида, время, чьи узкие рамки определены раз и навсегда биологическими и видовыми пределами. Энтомолог-экспериментатор, он знал, через какое "волшебное стекло" смотрит на мир бабочка или жук, пчела или муравей, какую "лупу времени" им подарила могущественная природа, равно внимательная и равнодушная ко всем своим созданиям, большим и малым. Насекомым известны совсем другие ритмы и темпы бытия. Минута, незаметная для нас, живущих восемь или десять десятилетий, для бабочки или для жука растягивается, превращая секунды в недели. Впрочем, никто не завидовал бабочкам и жукам - ни старики, ни дети, все только удивлялись. Эрон-старший ценил это детское чувство, умение удивляться. Но лишь однажды он встретил того, чей талант удивления был ни с чем не сравним.