Скитания
Шрифт:
Комнату им выделили большую, попросторней, чем в Вене. Но грязноватую и неуютную. В углу – обшарпанный телевизор. Рядом – две кровати. Уголок ванны. Пустяки, жить можно. Лена и Андрей, смертельно уставшие от перелёта и двухчасовой тряски в автобусе, решили сразу лечь и выспаться. Лена прижалась к Андрею. Они уснули почти мгновенно.
– Почему здесь так много тараканов? – вдруг сказала Лена среди ночи.
Андрей пробормотал сквозь сон:
– Что? Тараканы? Какие тараканы? Спи.
Несколько раз за окном во тьме повторялся тот же полицейский
Наутро было весело и шумно. В кафе, внизу бедной эмигрантской гостиницы, царил хаос – толкотня, горячие сосиски, кофе, куча эмигрантов. Английская речь, которую не разобрать. Было много «цветных». В общем, атмосфера в целом была довольно приятная.
Перед этим, пару часов назад, к ним в гостиницу заглянул некто Джим, сотрудник Толстовского фонда – довольно потёртый, худой человек. Он свободно говорил по-русски и, узнав, что Андрей и Лена Круговы остановились в номере 1002, позвонил им туда по внутреннему телефону.
– Я, – предупредил он, – должен отвезти вас в Толстовский фонд; я буду сопровождать вас, поскольку вы совсем не знаете города. Ваша семья единственная получила направление в Толстовский фонд.
…Андрей поехал один, без Лены. Ехали в длинном синем автобусе довольно хищной конструкции. Пришлось стоять: рабочий день, утро. Джим спросил:
– Кто вы?
Андрей ответил, что он вообще поэт и писатель-неконформист и что его стихи, эссе и небольшие рассказы распространялись в Москве путём самиздата. Джим ничего не ответил и долго молчал. Андрей объяснил ещё раз: всё, что он писал, – вне политики, это… ну как сказать… почти сюрреализм и официально это невозможно было опубликовать, да он даже и не пытался. Считал это делом безнадёжным.
Джим задумался, а потом вдруг сказал:
– Поверьте, я очень хочу вам помочь… Но вы должны знать, что тут, в Нью-Йорке, если вы будете умирать, вам не подадут даже стакан воды. Удачи!
И он куда-то растворился, доведя, однако, Андрея до дверей Толстовского фонда…
В Толстовском фонде Андрея встретили сдержанными улыбками.
– Мы получили письмо из австрийского ПЕН-клуба. Они подтверждают, что вы писатель, – сказали ему.
– Да, они даже перевели кое-что, – упомянул Андрей. – Для австрийского журнала.
– Но мы не слышали о вас по «Свободе». И в наших газетах тоже, – сказал один из клерков фонда.
– Меня читали в Москве, – возразил Андрей.
– Хе-хе. Итак, первые шаги на свободе, молодой человек, – прохрипел из угла старикан совершенно непонятного вида. – Америка! Поздравляю. Вы смелый человек.
Сдержанно ему вручили небольшую сумму денег – на жизнь, и нужно было за это расписаться.
– Привыкайте, пожалуйста, – произнёс клерк. – А через неделю приходите и поговорим серьёзно. Сколько вам лет?
– Тридцать семь.
Через полчаса, отуманенный клерком и фондом, Андрей очутился в своей гостинице, в кафе. Лена уже ждала его там.
– Ну как?! – выдохнула она.
Андрей рассказал, а потом добавил, что какая-то приятная дама спросила его, православные ли они, и что он ответил, что естественно.
– Сейчас главное – искать друзей, – торопливо пробормотала Лена. – Они многое разъяснят. Ведь Ростовцев здесь уже три месяца. И Генрих Кегеян – с месяцок. Вот странно – увидеть здесь людей, которые оттуда, из той твоей жизни, да ещё друзей, которых столько лет знаем.
Андрей заметил:
– Надо ещё пройтись по адресам, которые дали в венском ПЕН-клубе…
Лена словно не слышала.
– Смотришь из окна и не поймёшь, где ты. На Марсе, что ли… – махнула она рукой.
После полудня они вышли из кафе.
Первое, что они увидели, очутившись на улице, была огромная седая женщина, которая среди прямолинейной толпы медленно шла, устремив неподвижный взгляд в помойный бак вышиной почти с неё. Справа, на другой стороне, онеподвижились две закутанные в какие-то полуодеяла фигуры.
Взгляд нищей почти парализовал Лену; глаза у неё были голубые и кожа белая, но взгляд – тяжёлый, настолько тяжёлый, словно весь помойный бак был заполнен золотом, а она медленно шла к нему, чтобы вобрать это золото в себя, съесть его. Такое впечатление сложилось у Лены. Но женщина подошла и с тем же тяжёлым взглядом стала рыться в каком-то гнилом тряпье, объедках и пустых консервных банках. Во взгляде её появилось двуединство.
– Ну вот, надо ей подать, – шепнул Андрей.
Но Лена так оцепенела, что ей и в голову не пришло подать Христа ради, ибо старая женщина эта сама подавляла её своим чудовищным взглядом, и сказать ей слово было так же странно, как обратиться к персонажу произведений Брейгеля или Босха.
– Не обращай внимания, – заметил Андрей. – Она, может быть, не нищая, она просто ищет… Пойдём на Пятую авеню, видишь там храм?
– Это не храм, а банк, – ответила Лена. – Посмотри: видишь, написано. Он просто похож на храм.
И они двинулись в сторону банка. Мимо быстро проходили люди, как-то искусственно энергичные. Из-под ног у Лены возник дым: чёрно-серый, клубящийся, он охватил её снизу. Воя полицейских машин уже не было слышно.
Наконец они прошли мимо тех закутанных фигур, определить которые было вне всякой возможности.
– Да это сумасшедшие, – прошипел Андрей Лене. – Уже настоящие сумасшедшие. Не как та старуха. Я вижу по глазам – это уже клиника…
– Да, да, я помню, кто-то в Вене говорил, что сумасшедших, если это не богачи, не держат в Америке в больницах, потому что лечить дорого. Вот они и ходят сами по себе…
Одна закутанная фигура пошевелилась, но, казалось, её движение оторвано от всякого существования. И, наряду с безумием, в глазах у неё Лена увидела безнадёжность, но настолько мертвенную, что непонятно было, почему этот человек ещё живёт, хотя бы формально. В глазах другого была ненависть, ни к кому не обращённая, но вместе с тем огромная.