Склейка
Шрифт:
– Не сносить нам голов, Николай Степаныч, - покачал я своей.
Он зыркнул на меня бешеным глазом, точно впервые увидел.
– То не беда, - возразил он, прислушиваясь к первому звонку.
– Просто будь готов ко всему. И вот что еще, Огонек… - Он вдруг положил руку в красной рукавице мне на плечи, подбоченился.
– Никогда не просил, теперь прошу. Коль не дрейфишь - помоги. Не все актеры нынче со мной будут. Поэтому крути музычку, как раньше крутил. Ничего объяснить не могу сейчас, сам еще не ведаю. Но что-то неладное сердце чует. Помоги, лады?
Несколько секунд мы молча
– у меня и в мыслях не было не исполнить веление Морозова. И потому я лишь качнул негнущейся шеей.
– Ну, вот и славно…
Его взор потеплел, Степаныч кивнул мне на прощание и поспешно скрылся в гримерной. Уже голосил второй звонок.
Такого спектакля я не припомню за всю новогоднюю кампанию.
Половина труппы усердно гнала свой текст, заискивающе косясь на коридоры, где алчно горели волчьи и лисьи глаза.
Сторонники же Степаныча работали достойно, без лукавства, общаясь с детьми на их языке и позабыв о лозунгах и форумах. Отринул суету и я, видя, как конформисты затягивают действие. Решительно обрезал «хвосты», уводил долгие фанфары, сокращал музыку на выходы и спокойно микшировал последние куплеты.
«Елочка» добралась опять лишь до мохноногого непарнокопытного; танец утят плавно перешел в куплеты скоморохов; госпожа Метелица кружила лишь пятнадцать секунд «Магнитных полей» Жан-Мишеля Жарра, и даже на выход империалистов я зарезал половину роскошного черного джаза Диззи Гиллеспи.
В мою дверь уже давно скреблись лисы, колотили и ломились начальственные волки, а из пустого покуда зала в окошко требовательно постукивала сама Карабасовна.
Но дверь и окошко звукооператорской были на замке и шпингалете - я сам запер их недрогнувшей рукой. Все происходившее в фойе я слушал через наушники, мне помогали чувствительные микрофоны над елкой.
Этой же рукой я уверенно вел фонограмму интермедии к финалу. А свою карьеру - к ее логическому концу. Но перед моими глазами все время стоял Николай Степаныч. Просто стоял и смотрел на меня, одобрительно кивая, и мне было легко и спокойно, и плевать на все остальное.
Наконец интермедия завершилась. Я слышал, как шумел ребячий хоровод, ведомый Сашей и скоморохами в зал, где всех ждал кукольный спектакль на сцене. Стук в мою дверь уже давно прекратился, но иллюзий я не питал. Открыв окошко, я смотрел, как в зал входили первые дети, рассаживаясь по местам под бдительным оком администраторов. Мелькнула у сцены Карабасовна, но даже не глянула в мою сторону. Небось отправилась вершить расправу в актерские гримерные.
Саша со скоморошьей ватагой, молодцы, быстро заводили зрителей. Пожалуй, минуты через две можно было начинать спектакль. Я зарядил его бобину на верном друге - магнитофоне «Илеть», рассеянно прислушиваясь к голосам и шарканью ног в фойе. Спустя несколько лет, после парада суверенитетов «Илеть» скоренько переименовали в «Санду», якобы потому, что на языке воспрянувшего поволжского народа, всегда производившего этот симпатичный магнитофон, «Илеть» означало весьма неприличное слово.
Я уже собрался переключить коммутатор на стационарном усилке «Бриг» с «фойе» на «зал», как вдруг…
В «ушах» раздался страшный грохот, что-то тяжело упало на пол, покатилось, затем еще и еще. Это было так громко, ужасно и невероятно, что в первую минуту я просто возмутился. Что они там творят в фойе, идиоты?!
Я поскорее отпер замок и помчался за угол, в фойе. Но тут же остановился, не веря своим глазам!
Над фойе обвалился потолок. По всей площади пола, очевидно, лежали обломки.
Но трудно было наверняка разглядеть хоть что-то, вокруг висели облака пыли, а фойе густо завалило камнем и штукатуркой. В желтом тумане я как сомнамбула перешагнул через елку - она лежала на полу, сломанная, с расщепленным комлем, от которого исходил тревожный запах смолы. И замер в растерянности.
Я не понимал, куда же подевались семьдесят пять детей, которые только что с песнями и смехом водили здесь хоровод!
В тот же миг отворилась дверь зрительного зала, и оттуда опасливо выглянул Саша.
– Закрывай дверь!
– благим матом заорал кто-то из начальства, тоже выглядывая из-за угла.
– И начинайте спектакль немедля, слышишь?!
Дверь тут же захлопнулась. Я помчался обратно, включать музыку в зал. А по лестнице, снизу, прорвав кордон Чекиста и завлита, уже остервенело лезли в фойе обезумевшие родители.
– Можно только богу молиться, что Карпухин и администраторы успели завести детей в зал, - завершила свое выступление Карабасовна.
– Еще каких-нибудь пара минут, и в фойе было бы просто… - Она замолчала, подбирая нужное, вкусное слово.
– Просто месиво!
– с чувством выразилась директриса.
На этом наша экстренная летучка и закончилась. Выяснилось, что действительно обвалился потолок над большей частью фойе. И при этом ни одна душа не пострадала! Саша успел-таки к тому времени завести всех детей в зал. Спасло от многочисленных жертв еще и то, что на эту елку пришло слишком много ребят и родителей в фойе не пустили.
Спектакль кое-как доиграли, а потом зрителей, осторожно ступавших по разбитым доскам, вывели на лестницу. Театр закрывался на ремонт, и новогодняя кампания, таким образом, завершилась досрочно. Подведение же итогов Карабасовна многозначительно обещала после нашего вынужденного отпуска.
В этот миг я поймал на себе взгляд Николая Степаныча. На его лице уже угасла былая тревога, и оно выражало лишь усталость, как у человека, только что завершившего порученное ему очень важное дело. Но к тому времени мне было не до Морозова.
Странная, невероятная мысль не давала мне покоя в течение всего собрания. И, едва дождавшись окончания летучки, я опрометью кинулся в свою комнату. Там я вновь закрылся, уже второй раз за сегодня, с твердым намерением никому не открывать, пока…
Я еще и сам точно не знал, что будет потом. Нужно было все досконально проверить. Я рывком сдернул бобину спектакля, заправил фонограмму интермедии и перемотал на начало. Потом взял часы, придвинул к себе карандаш с блокнотом, надел «уши» и включил воспроизведение.