Скопище
Шрифт:
Под весом собственного тела, бомж оползал с импровизированного клинка. Ноги его стали подёргиваться, будто он действительно желал пуститься в пляс. Профессор нетерпеливо выдернул из него стамеску и тут же снова вонзил её в голову попрошайки, на этот раз чуть ниже глаза.
Из-под нижнего века бомжа, пенясь, вытекло немного крови. Павлов вдруг ослабел, глядя на неестественно вылезший из орбиты удивлённый глаз уродца. Сила, руководившая рукой, куда-то исчезла, видимо сочтя, что содеянного достаточно. Однако, бомж, вместо того, чтобы умереть, радостно мяукая, пополз во мрак мусорных
— Ай-яй-яй, — проблеял Павлов, глядя как удаляется его стамеска.
Он стал бегать вокруг бомжа и размахивать руками, приказывая тому остановиться, но горло его издавало только хриплые стоны — от волнения у него пропал голос.
Оглядевшись, Павлов увидел большое бревно, прислонённое к тёмной сырой стене. Смахнув с него мокриц рукавом пальто, он взял его и с трудом поднял над головой.
Бревно обрушилось на правую руку бомжа, измяв её, как поделку из свежей глины. Штаны бродяги потемнели и Павлову сделалось совсем дурно. Однако, он нашёл в себе силы для последнего удара по ненавистной лохматой голове.
— Какой пустой звук! — нелепо подумалось ему.
Теперь бомж лежал неподвижно, тело его утратило форму, потеряло вес.
Стараясь не смотреть на обезображенную голову, Павлов наклонился и потянулся за стамеской. С сочным чавканьем металл высвободился из тенет связавшей его органической массы. Голова бомжа было потянулась следом, но тотчас же опала, хрустя лбом об асфальт.
Павлов принялся оттирать стамеску о штаны мертвеца. Взгляд его переместился правее. Профессор нахмурился. На неровном асфальте перед ним возлежал глаз.
— Чтоб тебя! Чёрт-те что творится!
Позабыв о стамеске, старик склонился над безобразной находкой. Поразило его то, что глаз, освобождённый от мерзости тела, выглядел чистым, незамутнённым более земными грехами и распутством. С невозмутимым спокойствием взирал он на профессора. Павлов боязливо потянулся и поднял глаз, присмотрелся, заглянул в бездонную черноту зрачка и …увидел нечто такое, отчего ком мерзости, пожирающий его нутро, всколыхнулся в ужасе, и отступил.
— Вот так вот, миленький! — прошептал Павлов и запихнул глаз в рот.
Помедлил секунду, наслаждаясь солёной теплотой, обволакивающей нёбо и принялся сосредоточенно жевать.
— Как яичко! — пискнул он, — как Пасхальное яичко! Ну нет…этого я так не оставлю! Ни в коем случае! Надо же … найдут, отнимут… Где-то здесь…он должен быть здесь!
Старик ползал по земле в поисках второго глаза, как вдруг его осенило:
— Конечно же! Ах я старый идиот! — он опрометью кинулся к трупу, перевернул неподатливое тело и впился пальцами в глазницу.
— Экая всё же пакость! — досадливо проговорил он мгновение спустя, отбрасывая размозжённую голову.
Второй глаз не понравился ему, он был с дефектом — маленькой катарактой, заметной только вблизи, и гадливость вновь зашевелилась в чреве профессора.
Павлов встал, неловко вытер стамеску о лохмотья бомжа и, покачиваясь, побрёл куда-то, не отдавая себе отчёта в том, что делает. Его поиски не увенчались успехом, бомж оказался полон червоточинок и даже съеденный глаз, вызывал теперь самые наихудшие опасения.
Впереди замаячил затылок какой-то пенсионерки. Её душа была в чёрных пятнах, которые явственно проглядывали сквозь жёлтый дождевик. Павлов не посмел её тронуть, а чуткая старуха тут же обернулась и смерила его насмешливым взглядом. Профессор резко свернул в тихий переулок и присел на скамью, нащупав её холодную влажность в туманной темноте окружённой мёртвыми домами площадки.
Не прошло и минуты, как рядом с ним на скамью опустилась давешняя старуха. От неё пахло сухими фекалиями и отчего-то кукурузой. Запах окружал её подобно нимбу.
— Желчный вы старикашка, — прошамкала старуха и гадостно подмигнула.
Павлов аж зажмурился от такой фамильярности.
— Бесполезный старый пердун! Вы, должно быть, — педераст… — при этом она прищурилась и облизала густо напомаженные губы покрытым струпьями языком. — Я вас насквозь вижу.
— Уйдите, бабушка. — застонал Павлов.
Старуха расхохоталась гулким басом и сильно хлопнула профессора по плечу.
— Споём? — предложила она.
Но Павлову было не до песен. Неловко покряхтывая, он поднялся со скамьи и побрёл в сторону белёсой моли, что виделась ему. Белёсая моль, набитая ватой, что вечно порхает вокруг раскалённой лампы, не в силах совладать с безудержным мортидо, очаровательной жаждой смерти.
Павлов узрел свой приз…
Белявая курносая девчонка с выпирающим из-под грязного пальто животом стояла под фонарём, и за что-то картаво ругала уродливую куклу с опалёнными волосами. Завязанный грубым узлом пионерский галстук походил на обрывок удавки.
«Она ждёт меня», — заторопился Павлов.
Куриными шажками, профессор семенил к Пионерке. Вблизи, она оказалась еще более сумрачной, нездешней. На секунду, Павлову почудилось, будто вся она соткана из прозрачной мольей паутинки, присыпана гнилостной пыльцой и увита червём. Червление это, столь отталкивающее и в то же время притягательное проистекало из вздутого живота Пионерки. Именно там сходились линии вероятности жизни и смерти, там, в центре мироздания находилось искомое.
Приблизившись к девочке на расстояние полувздоха, профессор почувствовал смрад зарождающейся смерти. Он знал, что Пионерка обречена, осознавал её смерть и конечность, бренность её существования, но в то же время, вожделение охватившее его, не имело ничего общего с примитивным возбуждением зверя, напротив, в сердце своём он ощущал блаженное тепло, подобное тому, что чувствовал он, вкусив запретного глаза, но неизмеримо более сладостное…
«Как же мне представиться, как преподать себя?..»
— Здравствуй, девочка, я… твой новый учитель… по квантовой физике, — неопытно соврал профессор, загребая руками туман вокруг Пионерки.
— И придёт день последний твой,
и велик будет плач твой,
и преумножится горе твоё, —
не обращая внимания на мужчину, говорила Пионерка кукле, выламывая ей руки.
— Заниматься я с тобой должен… директор будет недоволен… идём… на чердак, — чревовещал окрылённый Силой Павлов.