Скудельница
Шрифт:
– Раскаяние! Молись Ему, ибо велико милосердие Его…
Но умножая грехи свои, не в силах высказать горе, он надолго онемел. А грех должен быть назван, иначе его ни простить, ни отпустить. Но ничто не могло появиться из пустоты, образовавшейся у него внутри.
Стефан стиснул в ладони кольцо.
Ночь брала своё, тихая, полнолунная…
Река катила свои воды широко, глубоко, медленно. С берегов наползал молочный туман, словно стекались к лодке струи дурмана.
Пересекая путь, с глухим хлопаньем вздымались над
По берегам темнел лес. Всё какой-то бурелом да чёрные протоки. По поверхности реки закручивались широкие круги, словно под водой кто-то крутил огромное колесо. В лесу единожды ухнула сова. И всё, тишина. Даже плеска никакого не слышно.
Перед рассветом доплыли до поворота, где река расслаивалась на несколько ручейков.
– Волок где-то тут, – сказал Ярыга, когда лодка вошла в узкую протоку.
Берега так густо заросли ивняком, что приходилось продираться сквозь путаницу стволов и ветвей.
– Не меньше трёх аршин, – испуганно бормотал Ярыга, работая гребком. – Дна не достать.
Коварно петляя, река, наконец, растворилась в большом низовом болоте. Плавучая трава буквально замуровала долблёнку посреди топи. Сом вылез на нос лодки и стал руками разгребать зелёное месиво.
– Вот оно, Фроново болото, – крестясь сказал Стефан.
Над топью висело тускло светящееся марево. По бортам шуршали камыши и осока. Ныли комары, вилась мошкара. Из вонючей, подёрнутой ряской жижи поднимался гнилой бурелом, густо заросший жирной плесенью. Всюду что-то чавкало, урчало, словно под водой непрерывно возились неведомые твари, теснилась холодная, склизкая, смрадная жизнь болотной нечисти.
В мутной серой мгле поднималось солнце.
Храп отломил сук от поваленного дерева и, стоя на носу, расталкивал им плавучую дрянь.
– Ну, где волок-то? – сердито спросил он.
– Ничего, ничего, – приговаривал Ярыга. – Днепр, и тот в болоте начало берёт. Бог даст, выберемся.
До полудня Ярыга гонял долблёнку по узким протокам. Лодка то и дело застревала в путанице водорослей, утыкалась в завалы, и тогда Сом и Храп отталкивали стволы, надеясь разгрести воду.
Наконец, они выбрались из трясины.
– Причаливай! – взмолился Сом.
Долблёнка ткнулась носом в заросший осокой бережок.
– Всё, – Ярыга пнул Сома в бок. – Вылазь.
Сом выбрался из лодки и сделал несколько шагов по чавкающей земле, следом за ним пошёл Храп.
От кромки болота, куда взгляд ни кинь, на полверсты болотное редколесье – хвощ, березки низкорослые да мелкий лохматый ельник. Кое-где открывались небольшие залысины опушек.
Ярыга вытащил долблёнку на берег.
Сом сделал шаг в сторону, наступив в вязкий мох. Под ногой хлюпнуло.
– Стой, – окрикнул Храп. – Нечего там делать. Чуешь, вонь какая?
– Нехорошее место, братие, уйдем отсель, –
– Ещё чего! – недовольно заворчал Ярыга. – Умаялись, отдохнём.
Храп шагнул на сырую, почти незаметную в высокой траве тропинку, вьющуюся между низенькими сосенками, криво торчащими с обеих сторон.
Тропа привела к невысокому холмику, обходя который, они наткнулись на позеленевшего каменного истукана, глядевшего на небо чёрными провалами глаз.
– Неужто мольбище идольское? – испугался Ярыга, пялясь в пустые глазницы идола. – Мало иноки-черноризцы шастали по лесам, низвергая столбы, выворачивая камение и в воду их метали!
– Разве ж всех-то низвергнешь! – отозвался Сом, указывая рукой в сторону. – Гляньте-ка, что это там? Никак гроб?
Стефан присмотрелся. Поодаль ваялась разбитая перевёрнутая лодка, похожая на опрокинутую домовину. Сом торопливо перекрестился и, затравленно глядя на неё, сказал:
– В позатом году в Свирской слободе, говорят, в пруду гроб всплыл, а из него мертвец торчит.
– Пустое, – успокоил Ярыга, – видишь ведь, что лодка. Ну, садитесь, братие, согреемся хоть.
Он засуетился, сгрёб немного сухих прошлогодних листьев и мелких сучков, добавил пригоршню ломкой хвои, достал трут, кремень и ударил кресалом. Загорелся слабый огонёк.
Храп присел на днище лодки. Сом примостился рядом на поваленном трухлявом стволе.
Усталые братья жались к огню, наливали дымящуюся похлёбку, сваренную Ярыгой из овсяного толокна. Накрапывало.
Где-то в глубине болот раздался протяжный звук, похожий на церковное пение или на бабий плач – глухой, монотонный, как будто бы он с трудом пробивался сквозь толщу глины.
Братья переглянулись.
– Прошлым летом, – дрожащим голосом пробормотал Сом. – Родион-лесник в бучиле утопился. Так теперича, говорят, его душа жалобится, стонет из бучила…
– Много беспокойства и страстей от самоубивцев бывает, – подтвердил Ярыга, суетясь у костра. – Ино место ночами лезут прямо в окошки.
– Тьфу ты! – сплюнул Храп. – Ну, что заладили – гробы да покойники!
– Чур меня! – побледнев, пролепетал Ярыга, глядя куда-то поверх кустов. – Чур!
– Да что ты как язычник поганый чураешься! – прикрикнул на него Стефан.
– Вы чьи будете? – неожиданно раздался над их головами глубокий низкий голос.
За спиной Ярыги стоял рослый, оборванный, заросший длиннорукий мужик.
– Родион-утопленник! – шарахнулся Сом, от страха даже не в состоянии перекреститься.
– Родион, Родион, выходи из круга вон! – прогудел мужик в бороду, серьёзно глядя холодными голубыми глазами.
– С нами крестная сила! – запричитал Сом.
– Эх, Васька-васёнок, худой поросёнок, ножки трясутся, кишки волокутся – почём кишки, по три денежки, – пропел Родион, широко улыбаясь. – Да не тряситесь вы, ничего я вам не сделаю. Мы ж теперь, считай, побратимы. Неспроста вы, видно, на наших болотах очутились.