Скворец №17 (рассказы)

Полетаев Самуил Ефимович

Начинался дождь. Он крапал по листьям ещё не убранной свеклы, шуршал по соломенной крыше, однотонно стучал по окошку. Над деревней нависала низкая туча, быстро темнело. Словно птицы, порывами сбитые ветром, падали в лужи Листья. Нина зажигала лампу, бралась за вязанье, но откладывала и снова сидела у окна. В избах напротив загорался свет. Она включала приемник, влезала па печь, разгребала теплые тулупы, укладывалась там поудобнеё и слушала радио. Где-то шумела жизнь, собирались семьи за столом, возились дети. А она вот одна и одна…

Как-то в погожий

денек возле её дома остановилась машина с ребятами. Нина возилась в сарае и увидела среди ребят Василька. Непонятно, как он попал к ним, — видно, из дому убежал. Ребята разошлись по домам, машина уехала, а Василек все стоял насупленный, глядел на окна и все не решался войти. Нина следила за ним и не смела выйти во двор. А потом не стерпела и вышла. Василек перебежал на другой конец улицы, остановился там и в упор смотрел на неё и смотрел. Нина делала свои дела, входила в избу и выходила, а он несмело приближался — подойдет, остановится и снова подойдет. И так совсем близко подошел к калитке.

— Что уставился? Не съем, поди…

И тогда он прошел в калитку и остановился посреди двора. Нина стала толочь в чугуне картошку, а он выхватил толкушку у неё из рук.

— Иди к мамке! Нужен ты тут! Иди, иди!

Но он сопел возле нее, утирал нос и ел её своими хитрющими глазами. Натолкли они вместе картошку, нарезали свекольной ботвы, залили водой и отнесли в сарай поросенку. А покончив с делами, вошли в избу. Нина сняла с себя ватник, надела чистую кофту и причесалась перед зеркальцем.

— Есть будешь?

— Давай.

— Помойся сперва!

— Петушину вытурить из уха?

— Это как знаешь, — сказала Нина и подумала: «Не забыл».

И налила ему пустых щей, какие были. Только щи ему были здесь сладкие, слаще, чем дома, а отчего, он бы и сам не сказал. Ел он, двигая ушами, хлюпая носом, насупливая брови, весь поглощенный важным делом своим. А Нина сидела напротив и соображала, как выпроводить его отсюда и насовсем отвадить от себя, потому что все равно не будет добра от его хождений к ней. Поел Василек, отпустил поясок на животе и полез без приглашения на печку.

— Давай сказывай! — потребовал он, как раньше бывало, и свесил голову вниз.

— Нет у меня сказок для тебя.

И тогда, желая развеселить ее, он сказал:

— Ну, тогда слушай, я буду сказку говорить, про бабкина бычка, ладно? Как народился у них бычок, так они н колхоз его не сдали, а в сарае тайно порешили. Так я про него, ладно? Только он не помер, а живет на Кукушкином болоте… Слышь, кукуша кукует?

Василек навострил уши. Нина тоже сдвинула набок платок и прислушалась. Но тишина, только осенняя тишина плыла из деревни, с убранных полей, из дальнего побуревшего леска, только слышались грачиный грай да стукоток трактора, поднимавшего зябь.

— Слышу, — тихо сказала Нина.

Василек просиял.

— Так это он и есть, бычок.

— А тебе жалко его?

— Теперь-то уж нот. Он снова родился и кукушкой летает. Не было, а теперь появился…

И долго они на этот раз, как и в прежние дни, сказывали

друг другу сказки, вспоминали старых своих знакомцев — Воробей-царя и его солдат: Турухана, Кипреяна, Митрофана и Алихана. Учинили смотр-проверку двух деревенских государств, выяснили, что Воробей-то царь давно уже помер, царство ему небесное, наказал сынкам жить в согласии и дружбе, а волчок женился, детками и внуками обзавелся, а все жители чуланные, амбарные и запечные урожай давно собрали, с государством расквитались, к зиме приготовились, а кто уже даже в зимнюю спячку полег…

До самой темноты сидели они на печке, и сказки летали вокруг, прятались в щелях, сидели на печной заслонке, висли на луковой связке. Изба была уже не изба, а запредельное царство-государство, где жили непуганые звери, хитрые солдаты и добрые цари.

Только вдруг все это царство-государство разбилось. Грубо стукнула калитка, звякнула щеколда, и в сенях послышались недобрые шаги. В избу вошла Полина.

— Тут Васятка мой? — спросила она, озираясь в темноте.

— Слезай, Василек, — сказала Нина.

— Опять он у тебя?

Голос Полины дрожал от страха и злости. Василек забился в угол и затравленно глядел на мать, а Нина суетливо сползла с печки, ухватила Василька за ногу и насильно стянула его. Прижала к себе на мгновение, чувствуя на лице его дыхание, и поставила па пол. Полина дернула сына за руку, с маху наподдала ему и вышла, резко хлопнув дверью.

Со двора слышался натужный грубый Васяткин плач, точно не мальчишка плакал, а бычок ревел, потому что не умел плакать Василек, неумеючи плакал. С характером был.

Нина долго сидела у окошка, зябко куталась в пуховый платок и не могла унять мелкой дрожи, колотившей руки и плечи. Зачастил дробный, сыпучий, осенний дождик. Нина влезла на печку, угрелась там, лежала, вслушиваясь в тихий шелест дождя, смотрела в смутно белеющий потолок и вдруг чему-то улыбнулась: так, ничего особенного, просто привиделся ей Василек. Он стоял, как давеча, на той стороне улицы и настороженно смотрел в их двор. И рукой ей махнул. А может, и не махнул, а просто ей так захотелось. Только все равно радостно отчего-то стало на душе, и не такой сиротливой уже казалась изба.

ТАНЯ

Вот уже несколько дней, как Таня с отцом приехали в горный поселок и живут в гостинице. Отец с утра уезжает по делам, и Таня остается одна. Она никого ещё не знает здесь и от скуки бегает на автобусную станцию, сидит на скамейке и смотрит по сторонам. Здесь толпятся люди, не только взрослые, но и дети, и можно подумать, что Таня дожидается автобуса.