Сквозь огненное кольцо
Шрифт:
— Курите, — щелкнул портсигаром фашист, протягивая его Кедрову.
Тот молчал, в упор разглядывал хозяина кабинета. Затем, видимо передумав, решительно взял сигарету и прикурил от услужливо поднесенной зажигалки.
— Вы же умный человек, Кедров, — сказал гестаповец. — Ну зачем нам спорить? О чем? Мы ведем войну против сталинской России, а значит, и против людей, расправившихся с вашим отцом. Не надо, не надо! — поднял он руку, жестом запрещая Виктору возражать. — Я не желаю слушать ваши отрицания. Я давно занимаюсь Советским Союзом и, если
Кедров резко повернулся:
— На что вы намекаете?!
— Нет, нет, — засмеялся гестаповец, — ваш отец — был честным человеком, преданным своей родине. И это еще больше усугубляет вину тех, кто был с ним столь несправедлив. Теперь у вас будет возможность с ними поквитаться. Собственно, у вас еще есть время подумать, все взвесить…
И тут, словно очнувшись, гитлеровец уставился на меня. Взгляд его прозрачных глаз наполнил мою душу холодом. Подойдя к столу, он нажал кнопку и отдал вбежавшему солдату какую-то команду. Тог, больно стиснув мое правое плечо, толкнул меня к выходу…
Побег
С допроса нас отправили в концлагерь, который находился прямо в городе. Все улицы Белой Церкви запружены фашистскими танками, автомашинами, орудиями, солдатами. Все это месиво текло на север, к Киеву, взятому в клещи. Кустарник и густая листва деревьев покрылись серым налетом от висевших над садами, домами, улицами туч пыли. Многие дома разрушены и сожжены.
Концлагерь занимал обширную территорию, огороженную колючей проволокой, в центре которой находилось красное кирпичное здание школы с примыкавшими к нему постройками. Лагерь был переполнен. Кормили плохо: тухлая конина утром и вечером. Мясо, казалось, состоит из веревочных волокон. Его невозможно было разжевать.
Это был пересылочный лагерь. Здесь никто долго не задерживался. Людей привозили, держали несколько дней и снова увозили. Куда? Об этом никто не знал. Меня не трогали. Виктора несколько раз водили на допросы к тому гитлеровцу, что прибыл из Бреста. Оттуда лейтенант возвращался усталый, молчаливый. Отвечал односложно, неохотно. Однажды он не выдержал:
— Знаешь, Леня. Я сегодня видел такое, что и словами не передашь.
— А что?
— Как расстреливают наших людей! Место красивое, зеленое. Днепр внизу. А рядом — ров вроде братской могилы. Привозят сюда — и из пулеметов…
— А тебя зачем они возили?
— Эх, Леня! Не знаю, как тебе и объяснить. Подвели меня твой Пауль Браун да комсомольский билет. Побоялся я его припрятать. А вот откуда они дознались, кто мой отец, где сестра, — просто теряюсь в догадках! Однако дознались. Разведка у них, видать, не теряла времени зря. Теперь, все время напоминая о сестренке и об отце, они убеждают переметнуться к ним. Что там убеждают, прямо шантажируют, говоря: в противном случае напечатаем в немецких газетах о добровольно перешедшем на сторону Германии комсомольце Викторе Кедрове и сделаем так, что статья попадет
— Но ведь все это ерунда! — горячо воскликнул я. — Разве нельзя доказать?
— Чудак, кому?
— Ну, нашим…
— А как?
— Да, — почесал я затылок. — Действительно, как и кому? Зачем ты им понадобился?! — выпалил я.
— Как зачем? Фашисты ищут опору среди русских. И этой «опорой» становятся всякие отщепенцы: предатели, уголовники, враги советского строя. Даже воинские подразделения из предателей надумали формировать. Да и в шпионы фашисты не прочь заполучить русского человека. Редко, но иногда и заполучают.
— Да! — вспомнил я полицаев. — И откуда, из каких закоулков выползают все эти бургомистры, старосты, полицаи? Вот и объявляются в тяжелую годину всякие подонки, усердствуют, желают выслужиться… Они вроде грязной пены, что в шторм выбрасывает на берег бушующее море. Затихнет море, засветит солнышко — и нету пены. Пропала!
«Что же делать?! Что же делать? — спрашивал я себя, пока мы понуро двигались в молчаливой очереди за своей порцией вечерней похлебки. — Как помочь Виктору, единственному близкому и дорогому мне здесь человеку?»
Продолжая думать, я машинально жевал упругие, словно резиновые, зерна плохо проваренной пшеницы. Виктор сидел рядом и молча гладил меня по голове своей горячей ладонью. Затем притянул к себе и спокойно сказал:
— Ну, ну, не думай, иди спать! Силы беречь надо. Пока живем — надеемся! Так, кажется, говорил какой-то древний мыслитель.
Слова и забота Виктора немного успокоили меня. Ощутив исходящие от этого человека тепло и покой, я и не заметил, как задремал. Проснулся вдруг от какого-то грохота. Я не сразу сообразил, что происходит. Наконец догадался. Белую Церковь бомбят!
Пленные повалили из барака. Мы тоже выскочили во двор. Над городом с надсадным треском лопались зенитные снаряды, ревели авиационные моторы, тарахтели пулеметы. Звездное небо там и сям рассекали желтые клинки прожекторов. Иногда луч схватывал серебристый силуэт «Петлякова». Словно щупальца, к самолету быстро присасывались другие клинки, и вот он со своими хрупкими алюминиевыми крыльями, на которых отчетливо вырисовывались красные звезды, уже весь в сиянии мощных лучей. Бомбардировщик кидался туда-сюда, но трудно уйти от смертоносных зенитных снарядов. Затаив дыхание следили мы за этим поединком…
Старинный украинский городок полыхал в огне фугасных разрывов. Грохот неумолимо приближался. Эсэсовцы заволновались, забегали. В мертвенных всплесках взрывов было видно, как они бросились в щели, по подвалам. Рассекая воздух, вокруг начали шлепаться осколки от зенитных снарядов. Пленные повалили назад, в школу, надеясь там найти спасение от осколков. Виктор схватил меня за руку, потащил было тоже в дом. Но тут прямым попаданием начисто смело сторожевую вышку вместе с воротами. По школьной крыше запрыгали космы пламени. Одна из фугасок превратила щель с охранниками в огромную воронку.