Сквозное действие любви. Страницы воспоминаний
Шрифт:
Белкин разрешал приносить на экзамен все: шпаргалки, конспекты лекций, первоисточники, любую критическую литературу… Главное – имей собственное мнение и сумей его выразить и отстоять. А точное знание дат и умение шарахнуть педагога знаменитой цитатой были для него неинтересны.
В конце первой рабочей недели в субботу вечером я опять позвонил Астанговым и на этот раз услышал в трубке знакомый голос Аллы Владимировны: «Сережа, вы обладаете уникальной способностью исчезать без следа. Мы с Михаилом Федоровичем голову сломали – куда вы запропастились? – Она ругала меня всерьез, но в голосе ее я слышал ласковые, добрые нотки. – Чтобы завтра к трем вы были у нас. Никаких отговорок и возражений мы не потерпим!..»
Я поблагодарил и, повесив трубку, испытал ни с чем не сравнимую
Но не это было самое главное, а то, что меня, мальчишку, пригласили на обед к народному артисту СССР! Надо ли говорить, как я волновался на следующий день, когда при полном параде, прижав к груди коробку с конфетами, не успев перевести дыхание и не уняв колотье сердца в груди, остановился перед знакомой дверью с медной табличкой, на которой было выведено: «Ружников М.Ф.». Дверь открыла Алла Владимировна.
Первым делом я буквально всучил ей злосчастную коробку. «Ну, вот это уже совсем ни к чему!» – сурово укорила меня Алла Владимировна, но коробку взяла, и я увидел, что она польщена. «Честное слово, это не я! Это вам от мамы!» – открестился я от выражения нашей благодарности таким сладким способом. «Зачем было тратиться?!» – не сдавалась Алла Владимировна. «Ну что ты на него набросилась? – остановил жену Михаил Федорович. – Сережа здесь ни при чем». Он обнял меня за плечи и повел в кабинет. «Сережа, ничего ему не рассказывай! – крикнула нам вслед хозяйка дома. – Я тоже хочу послушать. Через десять минут будем обедать!»
Этот день в доме на Ленинском проспекте пролетел как один миг. Обед был очень вкусным и обильным. Опять посреди стола стояли графинчики и штофчики с настойками, но Михаил Федорович уже не предлагал мне выпить, хотя, если честно, если бы предложил, я бы не отказался. Но главное, я испытал настоящее блаженство от того душевного тепла, которым окружили меня хозяева. С ними было так покойно и хорошо, будто нахожусь я дома, среди родных. Пришлось рассказать им всю эпопею моего поступления в институт: от провала в Щуке до мук ожидания приговора после третьего тура. Одним словом, все. Михаил Федорович расспрашивал о педагогах. Оказалось, Астангов дружен с Комиссаровым, очень тепло отзывался о Пилявской, особенно хвалил Кедрова и Топоркова. «Ты с ними еще встретишься, – заключил он и поднял рюмку с калгановой настойкой. – За новоиспеченного студента и за его учителей!»
Время пролетело быстро, Алла Владимировна принесла из кухни кипящий самовар, мамина коробка оказалась на середине стола, и тут выяснилось, что в семье Астанговых всего лишь один сладкоежка, а именно – Михаил Федорович. Сладострастно причмокивая губами, он поглощал одну конфету за другой. Продукция фабрики «Laima» ему так понравилась, что он тут же стал звонить в Ригу, чтобы лично отблагодарить Веру Антоновну за доставленное удовольствие. В половине десятого я, сославшись на то, что завтра мне рано вставать, чтобы ехать в Сокольники на занятия по физкультуре, откланялся.
…Забыл познакомить вас еще с одним замечательным человеком, который в Школе-студии преподавал изобразительное искусство, – Б.Н. Симолиным. Я навсегда запомнил его с зажатой в правую щепоть сигаретой. Докурив одну, он тут же доставал из пачки другую. Пальцы его на правой руке навсегда обрели желтовато-коричневатый оттенок, и было ясно: даже если долго и упорно тереть их наждачной бумагой, налет этот все равно сохранится.
Как и Александр Сергеевич Поль, он начинал лекцию прямо с порога аудитории, и каждый раз она превращалась в увлекательный, почти детективный
Борис Николаевич был одинок, жил в Сокольниках в коммуналке старого бревенчатого дома, где делил свое одиночество с книгами и альбомами по искусству, которые занимали все пространство его «убогого жилища» и которые составляли главное богатство его жизни. Те из ребят, кто удостоивался «неуда», приходили пересдавать экзамен к нему домой. Они рассказывали, с какой неожиданной стороны предстал перед ними Симолин в быту.
То, что он жил очень скромно, можно было угадать заранее. Я, например, ни разу не видел Бориса Николаевича в костюме и при галстуке. И в комнате ничего лишнего: кровать, стол и книжные полки от пола до потолка. Более всего поражала ребят его обширная библиотека. Каждый том, каждый альбом был обернут в газету, и на корешке поверх газетного текста аккуратно фиолетовыми чернилами выведено название тома. Симолин так берег свои книги, что полагал: газета лучше всего защитит их от пыли и солнца.
Не могу сказать, что Симолин сделал из меня знатока живописи. И поныне я остался профаном в этой области. Но Борис Николаевич объяснил мне, что такое цветовая гамма, что представляет из себя пространственная композиция и перспектива. Все это помогло в моих режиссерских работах и в конечном счете сформировало мой художественный вкус. И за это одно я ему благодарен.
Одного не могу понять: почему признанный всеми И.Е. Репин вызывал у него такое резкое неприятие. Когда мы вместе с Борисом Николаевичем посетили Третьяковскую галерею и вошли в зал, на стенах которого были развешаны картины Ильи Ефимовича, Симолин, не скрывая своего брезгливого отношения, резко сказал: «Пошли дальше! Здесь смотреть нечего!..» Чем великий художник провинился перед нашим педагогом и почему так раздражал его, до сих пор понять не могу. Зато у картин Серова, Левитана, Куинджи, Ге и особенно Врубеля мы задерживались надолго. Этих художников Борис Николаевич не просто любил, он их боготворил. Никогда не забуду его рассказ о том, как в ночь перед открытием выставки в зал, где висел «Демон поверженный», тайком пробрался Врубель и заново переписал картину. У лежащего человека голова должна быть откинута назад, а на полотне Врубеля она поднята вверх и находится под прямым углом к распростертому телу. Эта физическая несуразность создает какое-то жуткое ощущение надлома, катастрофы, которая в то время на самом деле случилась в жизни художника. Недаром вскоре после написания этой картины Врубель попал в сумасшедший дом.
Благодаря Симолину в Москве я стал ходить по музеям не для того только, чтобы сочинять удивительные истории из жизни людей и связанных с ними предметов мебели. Меня стали интересовать произведения живописи сами по себе. Я несколько раз ходил в Третьяковку только затем, чтобы досыта насмотреться на картину Иванова «Явление Христа народу».
Осенью 1958 года в Манеже проходила выставка московских художников. Войдя в помещение Манежа, я удивился тому, что большинство посетителей, не обращая внимания на полотна Грекова, Кукрыниксов и прочих гигантов советского изобразительного искусства, чуть ли не бегом стремились куда-то дальше, в недра огромной выставки. Подхваченный общим порывом, я к ним присоединился.
Оказалось, все спешили в маленький закуток, где были выставлены запрещенные прежде официальной цензурой работы идейных последователей Малевича, Крученых и Кандинского, то есть наших доморощенных советских модернистов. Тут споры вокруг картин, развешанных по стенам, закипали нешуточные. Доходило до того, что полковник-отставник, увешанный орденами и медалями, готов был своей инвалидной палкой хрястнуть по голове желторотого юнца, который с пеной у рта доказывал, что «Черный квадрат» Малевича – великое произведение. Полковник доходил до исступления, и слова «пачкуны» и «дармоеды» были самыми нежными в его лексиконе.