Слабина Большевика
Шрифт:
– Так, значит, ты – социалист.
– Кто тебе сказал?
– Отец говорит, что бедные – социалисты, потому что социалисты обещают им, что отнимут все у таких, как мы, не бедных.
– Ну и каша в голове у твоего отца.
– А кто же ты тогда?
– Я – большевик, – сымпровизировал я на ходу.
– А чего хотят большевики?
– Тебе не понять.
Росана нахмурилась.
– Попытайся объяснить. Я не глупая. И в восьмом сдавала двадцатый век.
– Мы, большевики, не из двадцатого века, а из девятнадцатого. И хотим мы – расстрелять таких, как твой отец, а потом расстрелять бедных, чтобы знали: все без исключения
– Ты шутишь. Смеешься надо мной.
– Конечно, смеюсь. Я – никто и, кем бы ни был, перестану им быть, если ты меня попросишь.
– Ты – сумасшедший, поли.
– Ничего подобного. Просто у меня особое мнение по поводу того дерьма, которое бултыхается у людей в головах. Все это не стоит одной твоей слезинки, моя прелесть.
Она была сбита с толку, а я купался в ее чистейшем синем взгляде, проявляя, пожалуй, несколько большее воодушевление, чем следовало бы мужику тридцати с лишним лет перед пятнадцатилетней девчонкой на скамейке в общественном парке. Она отвела глаза и обхватила руками коленку. И этот жест не был мне безразличен. За эти ноги я способен был отправиться к своему зубному врачу-аргентинцу и выслушивать его нотации, способен был своевременно относить пустые бутылки и банки в предназначенные для этого контейнеры и даже подвесить к поясу сотовый телефон.
– Это комплимент? – спросила она.
– Я не говорю комплиментов. Я признаюсь или ухожу.
На мгновение мне показалось, что она покраснела, но, наверное, то был обман зрения. Она выпустила из ладони прядь и смотрела на меня, опершись подбородком на хрупкий кулачок.
– Этот галстук не так хорош, как вчерашний.
– Могу снять, если тебе не нравится.
– Давай.
Я развязал галстук, сложил его и сунул во внутренний карман пиджака.
– Так лучше?
– Да. Ты моложе, чем я думала. На шее нет морщин.
– Морщин у меня нет нигде. А вот седина есть.
– Почти незаметно.
– Мне все равно, пусть и заметно. Ничего нет смешнее мужчины, который мажется средством для роста волос или закрашивает седину. Твой отец красит седину?
– Мой отец лысый, как яйцо.
– Ну, конечно, мне следовало догадаться. А чем занимается твой отец?
– Он архитектор.
– А мать?
– А мать – никто. Играет на пианино и говорит по-французски. По-моему, только это и умеет.
– У твоей матери есть время, чтобы скучать, Росана. Следует уважать тех, у кого есть время для скуки. Оттуда выходят мудрые.
Росана помотала головой:
– Это не про мою мать. Ее даже прислуга иногда не принимает всерьез.
– Она мне по душе. Мне больше нравятся люди невезучие.
– А я – везучая.
– Ты – совсем другое дело. У тебя есть братья и сестры?
– Пятеро. Все старше меня, у них уже семьи, дети. Кроме Сонсолес. Она самая старшая, но не замужем. Мой брат Пабло говорит, что она засиделась в девках, а она злится.
В тоне Росаны, когда она говорила о Сонсолес, слышалось безжалостное равнодушие. Я попробовал прощупать:
– У тебя хорошие отношения с сестрой?
– С Сонсолес? Она чересчур умная, чтобы иметь с кем-то хорошие отношения. Она никогда никому ничего плохого не сделала, а вокруг нее все идиоты. Послушать ее, она только и знает снимать стружку со всех, кто работает с ней в министерстве. Иногда, бывает, и матери достается, а то и отцу.
– А тебе?
Росана спустила ногу со скамейки и вытянула обе ноги перед собой. Если сравнить с двумя проволоками Сонсолес, умрешь – не поверишь, что они одной крови. Росана ответила со злорадством:
– Сонсолес знает, что я не идиотка.
– Был случай убедиться?
– Это наш секрет, между сестрами.
– Я ей не расскажу. Я с нею не знаком и знакомиться не собираюсь.
Она посмотрела на меня пристально, изучающе.
– Буду хранить секрет, – пообещал я.
– Тогда мне только что исполнилось тринадцать. А у Сонсолес был жених. Дядечка с животиком и в усах. Хорошо, что у тебя нет животика и усов. Я думала, все полицейские носят усы.
– Это жандармы с усами. И то – раньше.
– А тот был адвокат или что-то в этом роде, но в усах. И вот они вдвоем приехали в наш дом в Льяносе, дело было летом. Однажды я переодевалась после пляжа у себя в комнате и увидела, что он из сада подглядывает за мной. Я уже разделась, и он успел увидеть меня голой, так что я не стала спешить. Оделась как ни в чем не бывало и вышла к обеду. За столом дядечка ластился к Сонсолес, называл ее лапочкой. Я съела первое, потом второе, не сказав ни слова. А когда принесли десерт, выпалила сестрице, чтобы она на следующее лето подыскала себе другого жениха, который не водил бы ее за нос. Сначала Сонсолес не поняла, а потом велела мне замолчать. Но я все равно сказала, что усатому нравятся девочки помоложе. Тут Сонсолес не на шутку рассердилась, а отец прогнал меня из-за стола, но дядечка уже сидел весь красный, и я, уходя, успела дать ему совет: в другой раз, когда захочет посмотреть, как я переодеваюсь, пусть прячется получше или просит у меня разрешения. На следующий день адвокат слинял, а сестра меня возненавидела, но зато не будет думать, что я идиотка.
Она рассказывала, а я представлял себе, как было: потный адвокат прячется в кустах, и смешное брюхо нависает над полусогнутыми волосатыми ногами; Росана спокойно, делая вид, что не замечает его, переодевается; Сонсолес сперва пытается замять неловкость, но в конце концов ей становится очевидной сальная похотливость ее серого принца. Существо, которое в недобрый час родители дали ей в сестры, превратилось в ее самого страшного врага, в живой позор, которым она платила за все свои недостатки. Ужасную подлянку бросила ей судьба: жить рядом с девочкой, которая обладала как раз тем, чем была обделена она сама, – даром обаяния. Я представил, каких усилий стоило ей не показывать, как она ее ненавидела, приезжая за ней в школу, водя по магазинам, предлагая ей откровенность и приглашая в сообщницы. В первый раз мне стало жалко эту сучку Сонсолес.
– Хорошенькая история, – заметил я. – Особенно для усатой свиньи. Приятные минуты, думаю, пережил он в кустах.
– Не думай. Я тогда была еще девчонкой. Так что удовольствие было невеликое.
– Было, а теперь?
– А теперь бикини на мне смотрится гораздо лучше.
– Хотелось бы взглянуть.
Она улыбнулась. Улыбка у нее была – во все лицо, и на щеках – ямочки, а зубы – хоть на выставку.
– Как раз это мне в тебе нравится.
– Что?
– Что не прячешься в кустах, как усатый. Ты бы открыто попросил у меня разрешения посмотреть.