Сладкая отрава (сборник)
Шрифт:
Я начал рисовать. А когда я рисую, в мире для меня остается только палитра с красками, да еще то, что я создаю в двух измерениях…
Я сразу же увлекся. Удачная мысль — приехать в Кастельдефельс!
Пусть здесь и жарит солнце, и море плещется, пусть из проигрывателей на пляже несутся разные фламенко и фадо, [58] пусть буйствуют яркие краски, но перед моими глазами возникала грустная Испания. В маленьких домиках наверху, над пляжем мне чудилось что-то отчаянно печальное. И купальщики-то были совсем невеселые. В конце концов, может, они и задавали тон всему
58
Старинные испанские мелодии
Я писал картину, как спортсмен, последним рывком выходящий за финишную прямую. Сердце отчаянно билось, меня всего трясло, как в лихорадке. Было хорошо и в то же время трудно. Я весь дрожал, смешивая краски из разных тюбиков, добиваясь желанного идеально голубого цвета. Грустной испанской голубизны. Ярко-голубого, банально-голубого, в противовес другим голубым тонам не несущим покой. Иногда возле меня останавливались отдыхающие и тихонько смотрели, как я работаю. Мне эти любопытные взгляды давно уже не мешают. Я не испытываю ни малейшего неудобства от того, что за мной наблюдают, потому что с давних пор привык отключаться от всего, что не составляет предмет моего искусства. Вся моя жизнь в эти бурные мгновения заключается в квадратике холста — источнике наслаждения. Этот квадратик — мое собственное царство, и властвую я там безраздельно.
И все-таки в тот день какая-то особенно настойчивая тень позади меня в конце концов привлекла мое внимание. Сделав очередной великолепный мазок, я обернулся. Это была она. Девушка стояла тут, босиком, непричесанная, в разорванной блузке и с перевязанной рукой и коленом.
Я невольно опустил палитру.
— Вы! Но как…
Она еще была бледна. Кода оставалась такой же гладкой, но цвет ее изменился, как бывает с тканью, слишком долго пролежавшей в сундуке.
— Это тот старик в рубашке… Он показал мне, где вы…
— Вы говорите по-испански?
— Нет… Но он… он понял, что я хотела видеть вас…
Глупо, конечно, но мне ее слова были приятны. От того, что ей нужно было увидеться со мной, сердце мое наполнилось огромной радостью.
— Вы хорошо себя чувствуете?
— Да… Только… есть хочется.
— Пойдемте, накормлю вас.
Я сложил тюбики и кисти в ящик.
— Вы художник?
— Да…
Мне хотелось задать ей кучу вопросов, проверить, не вернулась ли к ней память. Но я не посмел.
— У вас талант, — прошептала она.
Взгляд ее был устремлен на полотно.
— Вы так думаете?
— Да… Такой голубой цвет…
Это замечание меня поразило. Я схватил ее за плечи и заглянул в глаза.
— Кто вы? — выдохнул я.
На ясный взгляд набежала легкая тень.
— Не знаю… Вы уверены, что мы в Испании?
— А вы сами этого еще не поняли?
— Поняла…
Она взглянула наверх. Там виднелось длинное белое строение «Каса Патрисио» с зелеными ставнями и большим красным пятном рекламы «Кока-колы».
— Красиво, правда?
— Да.
— В Испании… Я всегда мечтала туда попасть…
Это у нее получилось как бы само собой. Я взял ее за руку.
— Значит, вы вспомнили?
— Нет, почему вы решили?
— Но ведь вы же сказали, что всегда мечтали попасть в Испанию.
Казалось, она изучает что-то в глубине себя самой.
— Нет, ничего не помню. Просто чувствую, что всегда мечтала увидеть Испанию, и все… Я чувствую это, понимаю это, когда смотрю вокруг.
Я вытащил мольберт из влажного песка. Приходилось держать его на вытянутой руке, чтобы не испортить свежую картину. Другой рукой я поддерживал за талию… неизвестную… помогая ей пройти по пляжу.
4
Она ела с аппетитом, даже к какой-то жадностью, что при ее обычной сдержанности выглядело довольно странно.
Должно быть, она здорово проголодалась… Этот скрипичный футляр никак не выходил у меня из головы. И вправду удивительно: молодая девушка болтается ночью по испанским дорогам и вместо багажа таскает за собой скрипку. Может, она скрипачка и приехала на сезон поиграть в Коста-Брава? Или ее уволили, и она решилась на отчаянный шаг?
— Откуда вы?
Вопрос прозвучал неожиданно. Я нарочно спросил будто мимоходом, во время еды, в надежде таким образом оживить ее воспоминания.
И она тотчас же ответила, тоже с полным ртом:
— Я из…
Но запнулась. Даже чуть отпрянула, как будто ее ударили кулаком по лицу. И быстро проглотила кусок бутерброда, который мешал говорить.
— Это ужасно, — вздохнула моя безымянная гостья. — Забыла… Все как в тумане… В пелене…
На кончиках длинных ресниц появились две слезинки; я смотрел, как они скатываются по щекам, и мучился от того, что ничего не мог поделать.
Я тихо прошептал:
— Ну, не плачьте, я же с вами…
Довольно самонадеянное, конечно, заявление, однако ничем другим подбодрить ее я был не в силах. Она снова принялась за еду, уставившись на свою чашку кофе, вокруг которой, как звездочки масляно поблескивали маленькие тартинки.
Я грустно посмотрел на нее. Судя по одежде, она была из средних слоев, по крайней мере, из небогатой семьи. Юбку и кофточку, наверное, купила на распродаже в каком-нибудь большом магазине. Надо бы взглянуть на ярлыки… Может, хоть это наведет на какой-нибудь след.
— Можно? — я отогнул воротничок блузки.
Она сидела покорно, безучастно, как больная. Под воротничком был пришит квадратик ткани с надписью: «Магазин „Феврие“, Сен-Жермен-ан-Лэ, департамент Сена и Уаза».
— Вы бывали в Сен-Жермене?
Она не услышала вопроса. Думала о чем-то своем и жевала.
— Скажите: Сен-Жермен-ан-Лэ… Ничего не припоминаете?
Короткое «нет» скользнуло вниз, как нож гильотины. Я не стал настаивать.
Наконец она закончила свой плотный завтрак, и ныряльщица Пилар провела ее к туалету. Техеро явился убирать со стола. Указав на пустой стул незнакомки, он затем покрутил пальцем у виска.