Сладкий дар
Шрифт:
— Ирвин Великий — зовет он себя из-за роста и веса, это не настоящее имя.
— А когда идете втроем, то от одного тротуара и до другого?
— А велосипеду не проехать, отец.
— Христос в пустыне, — пробормотал священник, — голодал сорок дней.
— Ужасная диета, отец.
— Если бы на примете была подходящая пустыня, я бы тебя туда выпихнул.
— Выпихните, отец. От папы с мамой помощи не дождешься, так же, как и от доктора и тощих друзей, которые только хихикают, на меня глядя. Я уже из бюджета выхожу от этого ожирения. Никогда не думал встретиться с вами… и вот наконец
Было слышно, как что-то тяжелое наклонилось и побежало.
— Подожди!
Раздался слоновый топот. Видимо, молодой человек ушел. Остался только запах шоколада, напоминая обо всем без слов.
Сразу вернулась дневная жара, и старому священнику стало душно и грустно.
Ему пришлось выбраться из исповедальни, потому что он знал, что если останется, то начнет ругаться, а потом надо будет бежать за отпущением грехов в соседний приход.
— Я страдаю от сварливости, Господи. За это сколько раз надо прочесть «Богородицу»? Ну-ка подумай, сколько — за одну тонну шоколада?
«Вернись!» — крикнул он мысленно в пустой церкви. «Нет, теперь уж не вернется, — подумал он, — я так на него набросился».
И с этим тяжелым чувством он пошел домой принять прохладную ванну — вдруг станет полегче на душе.
Прошел день, два, неделя.
Зной растворил старого священника до состояния потного ступора и кислого расположения духа. Он дремал в спальне или перебирал бумаги в библиотеке, бросал взгляды на неухоженный газон, периодически напоминая себе, что надо бы поразвлечься с косилкой в ближайшие дни. Но в основном он пребывал в раздражении. Прелюбодеяние было разменной монетой общества, а мастурбация его служанкой — по крайней мере, так явствовало из шепота, проникавшего через решетку исповедальни день за днем.
На пятнадцатый день июля месяца он поймал себя на том, что глазеет на ребят, которые не спеша ехали мимо на велосипедах, набивая себе рты шоколадом, который они жевали и проглатывали.
Той же ночью он проснулся и принялся мысленно перебирать разные сорта шоколада.
Некоторое время он пытался бороться с собой, потом встал, попробовал читать книгу, отшвырнул ее, проследовал в неосвещенную церковь и наконец, тихонько топоча, подошел к алтарю и помолился об одной вещи.
На следующий день молодой человек, так страстно любивший шоколад, наконец появился.
— Благодарю Тебя, Господи, — пробормотал священник, когда почувствовал, как под огромной тяжестью осела другая половина исповедальни, подобно перегруженному кораблю.
— Что? — переспросил шепотом молодой голос с той стороны.
— Это я не тебе, — сказал священник.
Он открыл глаза и вдохнул. Ворота шоколадной фабрики были открыты, и приятный аромат шел оттуда, чтобы преобразить землю.
А затем случилось невероятное.
Резкие слова вырвались из уст отца Мэлли:
— Тебе не следовало приходить!
— Что, что, отец?
— Иди куда-нибудь еще! Я не смогу тебе помочь. Здесь нужны специальные познания. Нет, нет.
Старый священник был ошеломлен собственными словами, как он ог выговорить такое? От жары, что ли, или слишком долгого ожидания этого изверга?
— Не смогу помочь! Нет, нет. За этим иди…
— В дурдом, что ли? — прервал его голос, удивительно спокойный, как перед взрывом.
— Да, да, к этим… психиатрам.
Последнее слово было совсем уж невероятным. Он им пользовался-то редко.
— О Господи, отец, да что они понимают? — сказал молодой человек.
«Нa самом деле, — подумал отец Мэлли, его уже далеко занесло в этом карнавальном разговоре. — Какая жалость, что нельзя прикрыть лицо воротником и нацепить бороду», — подумал он, но продолжал более спокойно:
— Что они понимают, сын мой? Да как будто они заявляют, что знают все.
— Прямо как церковь когда-то, так, отец?
Тишина. Потом:
— Есть разница между заявлениями и знанием, — ответил старый священник, спокойно, насколько позволяло его бьющееся сердце.
— И церковь знает?
— Ну, если не она, то я знаю!
— Не заводитесь опять, отец, — молодой человек помолчал и вздохнул. — Я ведь пришел не для того, чтобы наблюдать вместе с вами, как ангелы танцуют на острие булавки. Может быть, я начну исповедь?
— Давно, как будто, пора, — священник присобрался, устроился поудобнее, закрыл глаза. — Ну?
И голос на другой стороне, с дыханием ребенка и языком, тронутым поцелуями серебряной фольги и медовыми сотами, движимым свежей сладостью и воспоминаниями о роскошествах «Кэдбери», начал описывать жизнь, где встают по утрам, и ходят весь день, и ложатся спать с «Восторгами Швейцарии» и искушениями от «Хершиз» и где сжевывают сначала наружную оболочку «Кларк Бар», а потом смакуют хрустящий наполнитель… праздник души, которая просит, а язык требует, а желудок принимает, а кровь танцует под ритмы «Пауэр Хаус», обещания «Лав Нест» и нашептывания «Баттерфингера», но самый экстаз это сладкое африканское мурлыканье темного шоколада между зубами, окрашивающее десны, наполняющее благоуханием небо, так что во сне уже бормочете, шепчете, мурлыкаете на языках Конго, Замбези, Чада…
И чем больше голос говорил — по мере того, как проходили дни, недели, а старый священник все слушал, — тем легче становился груз по ту сторону решетки. Отец Мэлли, даже не глядя, знал, что плоть, заключающая в себе этот голос, таяла и убывала. Поступь делалась не такой тяжелой. Исповедальня уже не скрипела в таком диком испуге, когда тело входило в соседнюю дверь. И голос, и молодой человек были на месте, но запах шоколада отчетливо убыл и почти исчез.
И это было самое чудесное лето в жизни старого священника.
Когда-то, много лет назад, когда он был очень молодым человеком, с ним случилось нечто такое же странное и не похожее ни на что.
Девушка, судя по голосу, не старше шестнадцать лет, приходила каждый день в свои летние каникулы, пока не настала пора снова идти в школу.
И все то долгое лето ее милый голос и шепот приводили его в настолько трепетное чувство, насколько это возможно для священника. Он слышал ее сквозь ее июльскую прелесть, августовское безумие, сентябрьское разочарование, и когда она, как всегда, ушла в октябре в слезах, ему захотелось крикнуть: «Останься, останься! Выходи за меня замуж!»