Сладкий папочка
Шрифт:
– У меня ключ, – сказала я, останавливаясь, чтобы показать его служащим. – Я к мистеру Тревису.
– Хорошо, – сказала женщина за стойкой. – Можете подняться, мисс...
– Джонс, – подсказала я. – Меня прислал отец мистера Тревиса навестить его.
– Все в порядке. – Женщина указала на автоматически раздвигающиеся двери матового стекла: – Лифты там.
Мне все еще казалось, будто нужно ее в чем-то убедить, и добавила:
– Мистер Тревис болен уже два дня.
На лице женщины отразилась искренняя озабоченность.
– О, как жаль.
– И я только поднимусь проверю,
– Нет проблем, мисс Джонс.
– Спасибо. – Я снова подняла ключ в руке – на всякий случай, вдруг она его не разглядела.
Женщина терпеливо улыбнулась и еще раз кивком указала на лифты.
Я прошла сквозь раздвигающиеся двери в лифт с деревянными панелями, полом, выложенным черно-белой плиткой, и зеркалом в бронзовой раме. Лифт взлетел наверх с невероятной скоростью. Я и глазом моргнуть не успела, как он уже остановился на восемнадцатом этаже.
Узкие коридоры без окон были спланированы в виде буквы Н. Тишина нервировала. Звук моих шагов тонул в неярком шерстяном ковре, ворс которого упруго проседал под подошвами. Я двинулась по коридору направо, всматриваясь в номера на дверях, пока не отыскала квартиру под номером 18А. Я уверенно постучала.
Никто не отозвался.
Я постучала погромче – результат тот же.
Я забеспокоилась. А вдруг Гейдж лежит без сознания? А вдруг у него лихорадка, коровье бешенство или птичий грипп? Подхватить какую-нибудь гадость мне не улыбалось. С другой стороны, я ведь пообещала Черчиллю проверить, как он.
Недолгие поиски в сумке – и ключ найден. Только я вставила его в скважину, как дверь открылась. Гейдж стоял босой, в серой футболке и клетчатых фланелевых трусах. Волосы несколько дней не видели расчески. Уставившись на меня слезящимися красными глазами, он обхватил себя руками. Его трясло, как крупное животное перед забоем.
– Чего вам? – Его голос напоминал шелест сухих листьев под ногами.
– Меня прислал ваш отец... – Я не договорила, потому что он снова затрясся. Вопреки здравому смыслу я протянула руку и пощупала его лоб. Он горел.
Одно то что Гейдж позволил мне прикоснуться к себе, говорило о том, как ему плохо. Ощутив холод моей ладони, он прикрыл глаза.
– О Боже, как приятно.
Может, я и мечтала увидеть своего врага поверженным, но его теперешнее плачевное состояние удовольствия мне не доставило.
– Почему вы не брали трубку?
Звук моего голоса, по-видимому, вернул Гейджа к действительности, и он отдернул голову назад.
– Не слышал, – ответил он мрачно. – Я спал.
– Черчилль весь извелся, переживая за вас. – Я снова порылась в сумке. – Сейчас позвоню ему, сообщу, что вы живы.
– Сотовый в коридоре не работает. – Он развернулся и пошел обратно в квартиру, оставив дверь открытой.
Я вошла за ним и закрыла дверь.
Квартира была прекрасно обустроена, с гиперсовременным оснащением, светильниками отраженного света, на стене пара полотен с кругами и квадратами, одного даже моего неискушенного взгляда на которые было достаточно, чтобы догадаться об их запредельной цене. На других стенах не было ничего, кроме окон, и оттуда открывались виды на бескрайние просторы Хьюстона на фоне заходящего
Кухня, соединенная с комнатой, была оборудована стойками с серыми столешницами из кварцевого камня, черными лакированными шкафами и техникой из нержавеющей стали. И все стерильно и нетронуто. Кухня, где редко готовят. Встав у стойки, я набрала номер Черчилля.
– Как он? – пролаял Черчилль в трубку.
– Не очень. – Мой взгляд следовал за высокой фигурой Гейджа, который, дотащившись до геометрически совершенного дивана, рухнул на него. – У него температура, и он так ослаб, что и кошку поднять не в состоянии.
– Какого черта, спрашивается, – послышался с дивана недовольный голос, – мне поднимать кошку?
Я оставила вопрос без ответа, я слушала Черчилля. И потом спросила:
– Ваш отец желает знать, принимаете ли вы какие-нибудь противовирусные лекарства.
Гейдж отрицательно покачал головой:
– Слишком поздно. Врач сказал, если их не примешь в первые сорок восемь часов, они не помогут.
Я передала его слова Черчиллю, который, услышав об этом, пришел в крайнее раздражение. Раз Гейдж, сказал он, оказался таким упрямым идиотом и столько тянул, то так ему и надо, пусть пропадает. И бросил трубку.
Короткое тягостное молчание.
– Что он сказал? – спросил Гейдж без особого интереса.
– Он сказал, что надеется на ваше скорое выздоровление, и просил вас не забывать пить побольше жидкости.
– Чушь собачья. – Он перекатил голову по спинке дивана. Казалось, голова у него так отяжелела, что ее невозможно было поднять. – Вы свой долг исполнили. Можете идти.
Меня такая перспектива устраивала. Был субботний вечер, меня ждали подруги, и мне не терпелось поскорее уйти из этой элегантно пустой квартиры. Но очень уж в ней было тихо. И я, направившись было к двери, поняла, что мой вечер пропал. Мысль о том, что Гейдж, больной, лежит один в темной квартире, измучила бы меня.
Я развернулась и отважилась ступить в гостиную с камином со стеклянной передней панелью и немым телевизором. Гейдж продолжал лежать ничком на диване. Нельзя было не заметить, как ладно облегает его руки и грудь футболка. Его тело оказалось длинным, стройным и тренированным, как у спортсмена. Так вот, значит, что он скрывал под всеми этими темными костюмами и рубашками от Армани.
Хотя мне давно следовало бы сообразить, что к физическим тренировкам Гейдж подходит также, как ко всему остальному, не требуя и не получая для себя поблажек. Даже в таком состоянии, еле живой, он был потрясающе красив, с суровыми чертами ширококостного и строгого лица, лица не мальчика, но мужа. Не жених, а сказка. Я с неохотой была вынуждена признать, что, обладай Гейдж хоть каплей обаяния, я бы решила, что он самый сексуальный мужчина из всех, кого я встречала.