Сладость на корочке пирога

Брэдли Алан

Кто-то захлопнул задний борт грузовика, две двери закрылись, и машина тронулась с места на первой передаче. Мы снова остались одни.

— Теперь, — сказал Пембертон, — спускайся. Еще две ступеньки.

Он резко сдавил мне руку, и я скользнула ногой вперед.

— Семь, — сосчитал он.

Я остановилась, не желая делать последний шаг, который приведет меня на дно ямы.

— Еще один. Осторожно.

Как будто он помогает старушке перейти улицу с оживленным движением.

Я сделала еще шаг и сразу же оказалась по

щиколотки в мусоре. Я слышала, как Пембертон шуршит вокруг. Он не выпускал мою руку, его стальная хватка чуть ослабела, когда он наклонился что-то поднять. По всей видимости, ключ. Если он его увидел, подумала я, на дно ямы должно проникать немного солнечного света.

Дневной свет на дне ямы. По какой-то непостижимой причине эта мысль воскресила в памяти слова инспектора Хьюитта, которые он сказал, отвозя меня домой из полиции графства в Хинли: «Если на корочке торта сладость, кого волнует сердцевина?»

Что это обозначает? Мои мысли закружились.

— Прости, Флавия, — внезапно сказал Пембертон, вторгаясь в мои мысли, — но я собираюсь тебя связать.

Не успели его слова отпечататься в моем мозгу, как он завернул мои руки за спину и связал запястья вместе. Чем он это делает, подумала я. Галстуком?

Когда он затягивал узел, я вспомнила, что надо соединить кончики пальцев вместе и сделать арку, точно так же, как я делала, когда Фели и Даффи заперли меня в чулане. Когда это было? В прошлую среду? Казалось, прошла тысяча лет.

Но Пембертон не был глупцом. Он сразу понял, что я хочу сделать, и, не говоря ни слова, сдавил мои ладони, моя маленькая арка безопасности болезненно сломалась. Он туго затянул узел, сдавив мне запястья, и потом завязал второй и третий узлы, резко и сильно затягивая при каждом движении.

Я провела большим пальцем по узлу и почувствовала скользкую гладкость. Тканый шелк. Да, он использовал галстук. Драгоценный крошечный шанс вырваться из этихоков!

Мои запястья уже вспотели, и я знала, что влага скоро заставит шелк сесть. Ну, не совсем: шелк, как волосы, — это белок, сам по себе он не садится, но то, как его ткут, заставляет его безжалостно сжиматься, когда он намокает. Через некоторое время циркуляция крови у меня в руках остановится, и тогда…

— Садись, — скомандовал Пембертон, надавливая мне на плечи, и я села.

Я услышала лязганье пряжки его ремня, когда он снял ее, обвил вокруг моих лодыжек и туго затянул.

Он не сказал больше ни слова. Его туфли простучали по бетону, когда он поднимался по ступенькам из ямы, и затем я услышала, как тяжелые доски возвращаются на место поверх отверстия.

Через несколько секунд все стихло. Он ушел.

Я осталась одна в яме, и никто, кроме Пембертона, не знает, где я.

Я здесь умру, и когда мое тело в итоге найдут, его отвезут в какой-нибудь промозглый старый морг, где положат на стол из нержавеющей стали.

Первое, что со

мной сделают, — откроют рот и извлекут пропитанный влагой скомканный носовой платок, и когда его расстелют на столе рядом с моими бледными останками, на пол спланирует оранжевая марка — марка, принадлежащая королю: это была сцена словно из Агаты Кристи. Кто-то — может быть, сама мисс Кристи — напишет об этом детективный роман.

Я буду мертва, но мое фото поместят на первую страницу «Всемирных новостей». Если бы я не была так испуганна, так измучена, не задыхалась и не мучилась от боли, мне бы это показалось даже забавным.

24

Похищение — вовсе не такая штука, как ты ее себе представляешь. Во-первых, я не искусала и не поцарапала своего похитителя. И я не кричала: я тихо пошла, словно ягненок на сентябрьскую бойню.

Единственным оправданием, которое я могу придумать, является то, что все мои силы пошли на то, чтобы питать мятущийся мозг, а на управление мышцами уже ничего не оставалось. Когда с вами случается что-нибудь такое, чепуха, лезущая в голову, бывает поразительной.

Я вспомнила, например, слова Максимилиана, что на Нормандских островах можно призвать на помощь правосудие, просто прокричав: «Haroo, haroo, mon prince! On mе fait tort!»

Легко сказать, да сложно сделать, когда рот заткнут тряпкой, а голова завязана твидовым пиджаком незнакомца, слегка пахнущим потом и помадой для волос.

Кроме того, подумала я, нынче в Британии заметная нехватка принцев. Я смогла припомнить только мужа принцессы Елизаветы, принца Филиппа, и их маленького сына принца Чарльза.

Практически это значило, что я была предоставлена сама себе.

Что бы сделала Мари Анн Польз Лавуазье? — подумала я. Или, коли на то пошло, ее муж Антуан?

Мое теперешнее затруднительное положение так живо напоминало о брате Мари Анн, запеленутом в промасленный шелк и дышавшем через соломинку. И маловероятно, я знала это, чтобы кто-то ворвался в ремонтный гараж, чтобы передать меня властям. В Бишоп-Лейси не было гильотины, и чудес тут тоже не случалось.

Нет, мысли о Мари Анн и ее обреченной семье слишком угнетали. Надо найти других великих химиков для вдохновения.

Как бы поступили, например, Роберт Бунзен или Генри Кавендиш, если бы оказались связанными и с кляпом во рту на дне смотровой ямы?

Я удивилась, как быстро ответ пришел мне в голову: они бы осмотрелись.

Отлично, я осмотрюсь.

Я была на дне ямы шестифутовой глубины, размерами неуютно напоминавшей могилу. Руки и ноги связаны, и ощупать окрестности тяжело. Поскольку голова закутана в пиджак Пембертона — и, без сомнения, рукава туго связаны, чтобы удерживать его на месте, — я ничего не видела. Слух отсутствовал из-за толстой ткани; чувство вкуса было выведено из строя носовым платком, засунутым в рот.