Слава России
Шрифт:
У дверей странноприимницы Ртищева и его воспитанника встречал Андрей. Он единственный знал, какой высокий гость переступает порог милосердного дома. Царевич не желал быть узнанным и нарочно обрядился в самое простое платье и не взял с собою никого из слуг. Андрею надлежало доложить обо всех обитателях странноприимницы – так, как обычно докладывал он Федору Михайловичу. Тот же присовокуплял к тому пояснения об общем устроении милосердного дома.
– Некоторые говорят, что такая забота только умножает число нищих, – заметил Царевич. – Если можно выпросить
– Конечно, ледащие находятся всегда, – согласился Ртищев. – Но большинство несчастных приводит на паперть беда, а не леность. Если среди многих воистину несчастных мы нечаянно поможем нескольким обманщикам, то это не беда. А, вот, если страха ради этих обманщиков лишим помощи и надежды погибающих, обречем их погибели…
– Ты прав, Федор Михайлович, – кивнул Царевич, не дослушав. – Как всегда… Ты умеешь думать о целом, а другие все больше мыслят о мелочах.
Он был не по годам серьезен, этот юноша. И от того светлые глаза его время от времени полнились затаенной печалью.
– Знаешь ли, я много думал об этом. Дома милосердия, больницы не должны быть делом одной доброй души или даже нескольких. Мы должны создавать их за счет казны. Не должно христианским душам пропадать в канавах… А уж паче того не должно христорадничать увечным ратникам, потерявшим здоровье на Царевой службе.
При этих словах просветлело лицо Андрея, но он не посмел вмешаться в разговор, тем более что «узнавать» Царевича было ему не велено. Ртищев, однако, заметил радость своего верного слуги и едва заметно кивнул ему, в то же время с гордостью и любовью взглянув на воспитанника. Слова Алексея и для его души были истинным бальзамом. Среди распрей, войн и смут чем можно сделать этот мир лучше? Одним лишь – просвещением и милосердием. Смиренным врачеванием ран.
– Это матушка велела передать на нужды твои, – завершив обход, Царевич протянул своему воспитателю большой, тяжелый кошелек.
Царица Марфа Ильинична с давних пор проявляла большое участие к делам милосердия и часто жертвовала на них немалые суммы, не спрашивая у Федора Михайловича никакого отчета в их трате. Поклонился Ртищев Царевичу:
– Благослови Бог Государыню за щедрость ее!
Алексей с чувством обнял наставника:
– Помоги Бог тебе в твоих заботах о сирых и убогих, никого у них нет, кроме тебя!
Странноприимницу Царевич покинул один, не велев Ртищеву провожать себя. Юноша желал прогуляться верхом, а Федору Михайловичу такие прогулки уже давно сделались весьма затруднительны. В свои палаты возвращался он в коляске, сопровождаемый верным Андреем.
– Не бывает таких царей, – покачал головой «приказчик милосердных дел». – Ягненок да и только! А вокруг стая волчья…
– Много ты рассуждать взялся, – осадил его Ртищев. – Алексей Алексеевич кроток и добр сердцем, но отнюдь не бессловесный агнец. К тому же отец его, благодарение Богу, еще крепок силами, и Царевич успеет довольно возмужать к тому времени, как пробьет час водрузить на свою голову Мономахов венец.
– Когда при нем ты
– Мои силы не столь крепки… – вздохнул Ртищев. – Но я надеюсь, что кое-что успел и еще успею заложить в его душу… Однако же, я об ином хотел поговорить с тобою.
– Слушаю тебя, благодетель мой.
– Варваре твоей замужем быть пора. Она же мужеского пола дичится, но при том и в монастырь уходить не желает.
При этих словах Андрей вздрогнул и напрягся, что не укрылось от внимательного взгляда пристально смотревшего на слугу Ртищева.
– Чего ж ты от меня хочешь, Федор Михайлович? – глухо спросил Андрей.
Ртищев помолчал, перебирая в пальцах лестовку, затем ответил:
– Хочу, чтобы ты ни себя не терзал, ни ее.
Андрей натянул поводья и остановил коляску, повернулся к Федору Михайловичу:
– Чем же это я ее терзаю?
– Тем же, чем и самого себя. Ведь люба тебе девка, разве я ошибаюсь?
– Она как сестра мне… – хрипло ответил Андрей.
– Я хотя и не поп, но негоже тебе врать мне, – покачал головой Ртищев. – Я не первый день на свете живу. Никогда она тебе сестрою не была. Даже когда ты ее полубесчувственную и насмерть перепуганную привез из Вологды. Видел я, как ты смотрел на нее.
– Пусть так. Что же мне, единственное око вырвать, чтобы оно не соблазняло меня?!
– А, может быть, лучше не око рвать, а сердце открыть – ей?
– Оставь это, Федор Михайлович! – воскликнул Андрей. – Не терзай мне душу! Не искушай!
– Прости, но буду терзать. Почему ты не хочешь поговорить с нею? Вы оба сироты, неволить вас некому. Оба вы в моем доме привечены, и оба получили бы от меня…
– Довольно! – прервал Андрей, забыв от волнения, как следует слуге говорить с господином. – Посмотри на меня, Федор Михайлович! Да меня дети, что черта, пугаются, встретив! Я же урод! Калека!
– Варвара не дитя, – спокойно отозвался Ртищев. – И не воск. Неужели ты не понимаешь, почему так дичится она всех возможных женихов?
Андрей не ответил. Некоторое время молчал и Федор Михайлович. Не дождавшись ответа от слуги, он подвел черту волнительной для последнего беседе:
– Ты единственный человек, которому она верит, к которому привязана. Я хочу, чтобы ты поговорил с нею по душам, не обманывая ни себя, ни ее.
– Да ведь она ангел! Как я посмею говорить с ней в моем безобразии?!
– Позволь ангелу решить вашу судьбу. Она много перенесла и заслужила это.
– Нет, Федор Михайлович, я не смогу говорить с ней…
– В таком случае поговорю я, – решительно сказал Ртищев. – Если я ошибаюсь, и девица вовсе не расположена к замужеству, а в тебе видит лишь брата, быть посему. Ни неволить ее, ни отправлять в монастырь я не стану. Если же я прав, то ты женишься на ней.
– Лучше отошли меня в Крым, пленных вызволять! – вскричал Андрей. – Глядишь, когда меня не будет, она забудет меня, и сыщется для нее достойный жених. Ты прав, Федор Михайлович, она много перенесла и заслужила лучшей доли, нежели калека-муж!