Славянский «базар»
Шрифт:
– Смотри, урод, – проговорил он, – твое счастье, что ты должен больше, чем она. Иначе бы ты оказался первым.
Тут от машин долетел спокойный голос Мальтинского:
– Дай ты ему сказать.
– Я все… все отдам, – пролепетал Иван, – только не надо убивать.
– Поумнел, значит, будешь жить, – пробасил Петрович и окровавленным ножом разрезал тесьму, стягивавшую Ивану руки.
Малышев стоял на коленях, губы его дрожали, из глаз катились слезы, он уже не пытался сдержать их.
Очнулся он, когда прямо перед ним с хрустом вонзилась в песок
– Закопаешь бабу и езжай домой, завтра к тебе придут в офис нотариус и мои люди, оформишь бумаги на передачу фирмы.
Иван задрал голову, хотел что-то ответить, но Петрович уже шагал к машинам, уверенный, что возражений больше не услышит.
«Будьте вы прокляты», – прошептал Малышев, хоть и понимал, что если Петрович вернется, то он ему и ботинки вылижет, лишь бы остаться в живых.
Никогда до этого не видел Иван смерть так близко от себя, никогда еще ему так отчаянно не хотелось жить.
Четверо мужчин забрались в «Ниву», она пронеслась совсем близко от Малышева, обдав его песком из-под колес. Мигнули рубины габаритных огней, и машина скрылась за краем откоса. Еще несколько минут был слышен затихающий звук двигателя. А потом в карьере наступила почти полная тишина. Было только слышно, как булькает что-то в утробе джипа. Мириады мошек беззвучно носились в конусах света фар. Малышев разогнул непослушные ноги, поднялся, ухватившись за черенок лопаты. Стоял, прислушиваясь к тому, как крепчавший ночной ветер обтекает его безразличное ко всему тело.
«Клара… она сказала, что ее зовут Клара… красивое имя. А еще, мы были знакомы, – и Ивану почудилось, что он вспоминает „Олимпийку“, свой выставочный стенд и молодую женщину в строгом деловом костюме, – кто нас познакомил? Нет, она сама подошла и сказала, что мы соседи, а соседей надо знать…»
Иван сплетал воедино правду и вымысел – выдумывал спасительную чушь, лишь бы не вспоминать о смерти, но взгляд его упрямо спотыкался и останавливался не на красотах ночной природы, а на лишенной жизни женщине. Она лежала на боку, словно спала. Но если бы не открытые глаза! Они не давали забыть о том, что произошло. Это уже потом Иван вспомнит о крови, залившей его одежду. Но тогда он не думал о ней. Ему не терпелось избавиться, убежать от назойливого взгляда покойницы. Малышев приподнял мертвую Клару, кровь еще сочилась из разреза на шее. Мужчина в мыслях произнес: «Прости», – и закрыл дрожащими пальцами веки, сразу же стало легче, но всего на одно мгновение.
Ему показалось, что глаза отозвались движением, что жизнь еще теплится в холодеющем теле. От этого сделалось страшнее, чем прежде. Стараясь не глядеть в лицо мертвой женщине, Малышев столкнул ее в глубокую яму. Клара исчезла, словно провалилась в бездонную пропасть. Сколько ни вглядывался Иван в темноту, не мог разглядеть даже белоснежной блузки.
Он бросал песок лопатой, тот с шуршанием исчезал в темноте, и казалось, что яма никогда не наполнится. Она останется такой же бездонной и черной, даже когда солнце взойдет над землей.
Опустившись на колени, Иван принялся сгребать песок руками, и вот, наконец, он уже ровнял могилу Клары с землей. Пошатываясь, он подошел к джипу, ключи торчали в замке, повернул их, погасив фары.
Тихо напевал свою грустную песню ветер, глухо шумели сосны, стоявшие у самого края обрыва.
«Все, – сказал себе Малышев, вытирая вспотевший лоб, – теперь уже все».
Он отнял ладонь и почувствовал на ней комки чужой, уже спекшейся крови. Черные в ночи пятна расплывались на светлом пиджаке. Иван бросил в багажный отсек джипа пиджак, лопату и сел за руль.
Машина взлетела на откос, и карьер исчез из виду. Вдалеке тянулась ниточка шоссе, обозначенная светящимися точками автомобилей. Малышев гнал к ней, не разбирая дороги, прямо по густой, нескошенной траве. Фары выхватывали из темноты то похожие на грозовые облака кусты, то поваленное дерево. Он не помнил, как успевал объезжать их. Очнулся Иван от наваждения, когда машина уже катила по ровному асфальту шоссе, а впереди маячил синий, полыхающий в отраженном свете щит: «Москва 25». Наконец-то Малышев сориентировался в пространстве.
«Симферопольское шоссе».
Он съехал на обочину, уже трезвым взглядом осмотрел одежду. Пятен крови на ней хватало. Запекшаяся, она казалась почти черной в неверном свете потолочного плафона. Послышался гул приближающейся машины, Малышев погасил свет, сделал это чисто машинально, боясь, что его смогут рассмотреть на ходу. Огромная фура пронеслась мимо, и джип даже качнуло плотным потоком воздуха.
«В Москву таким мне заявляться нельзя, – восприятие реальности становилось адекватным. – За город. Сейчас можно только туда».
Знакомая дорога. Последний раз ездил он тут на прошлой неделе. Но показалось, он не был здесь несколько лет. Уже третий год он строил коттедж, то времени заниматься стройкой не было, то денег. Стояла коробка здания с одной более-менее обставленной комнатой. Ворота, он точно помнил, закрыл в прошлый раз изнутри на замок, а сам выбрался через дырку с обратной стороны участка. Но, выбравшись из автомобиля, Малышев увидел, что створки ворот приоткрыты. Участок казался вымершим, Иван повернул выключатель на столбе. Одинокий фонарь осветил узкий гравийный подъезд и высокий забор – с него и началось не оконченное до сих пор строительство.
Дом Малышева примыкал к лесу. Он загнал машину в гараж, плотно закрыл гулкую железную дверь и тут же разделся. Как был, в трусах, поднялся в дом. Шел, опираясь на лопату, ворох одежды прижимал к груди. Идти к единственно обставленной комнате пришлось по холодным бетонным плитам, засыпанным щебнем. В прошлый раз, покидая дом, он оставил в камине сложенные домиком дрова, чтобы быстрее разжечь огонь, согреться. Тогда было холодно и шел дождь. Скомканная газета, щепки, сухие сосновые иголки, а над ними лохматились берестой березовые поленья. Синеватое пламя бензиновой зажигалки уцепилось за прошлогоднюю газету. Белесый дым вначале пополз в комнату, но потом дрогнул и ровной струйкой потянулся в дымоход.