След человеческий (сборник)
Шрифт:
— Вот уж сторона-то глухая. И люди-то говорят так, что понять невозможно. Парнишечка-то, видно, в училище бегает, так уж он объяснил. А то голомечко да голомечко, а что оно значит, поди догадайся.
Вот какими мне и запомнились старые Лесники.
Конечно, здесь, как и всюду, с тех пор произошли немалые перемены. Но все-таки французские стихи, звучавшие в деревенской избе, удивили меня.
Я встал и тихонько выглянул в горницу. За столом под электрической лампочкой сидела девушка лет семнадцати, очень похожая на хозяйку,
— Ой, никак разбудила я вас? — сказала девушка, заметив меня. — Привыкла вслух уроки готовить.
— Где же это вы французский язык изучаете?
— В школе, — ответила она, слегка удивившись моему вопросу. — В девятом классе. В других школах английский или немецкий учат, а у нас французский. Это вот почему: наша учительница Сусанна Борисовна приехала из Ленинграда. Она и там преподавала французский язык. Потом во время блокады чуть не умерла от дистрофии. Здесь ее подлечили, поправили, и она осталась в Лесниках навсегда.
Я сказал, что вот, мол, очень хорошо, что и колхозная молодежь имеет возможность изучать иностранные языки.
— Конечно, хорошо, — согласилась девушка. — А то вот Маша Захарова — очень известная доярка из Константиновского колхоза, вы, может быть, слышали, — была на фестивале в Москве. Встречалась там, конечно, с французами и англичанами. А разговаривать не могла. Языков не знает. Ну, только я тоже, если случится, не смогу разговаривать. По грамматике у меня четыре, а произношение не получается.
— Значит, надеетесь, что и вы на какой-нибудь фестиваль попадете? — усмехнувшись, спросил я.
— А почему же нет? Вот кончу школу, буду работать, и можно всего достичь, — серьезно сказала она. — У мамы, например, образование всего три класса, а она очень многого достигла. О ней даже в районной газете писали.
— Вы что же, после школы в колхозе думаете работать?
— В колхозе. У меня подруга есть, Надя Федотова, так мы с ней решили, что будем в колхозе работать. Это прежде молодежь из колхозов стремилась уехать, а теперь многие после школы на фермы и в полеводство работать идут. Изменилось.
— Что изменилось?
— Ну, положение изменилось. И порядку стало больше, и перспективы яснее, а значит, и интерес появился.
Взглянув на часы, девушка собрала книжки, тетради, лежавшие на столе, убрала чернильницу и сказала:
— Самовар ставить надо. Скоро мама придет.
— Что-то задержалась она.
— Да у нее нынче приемный день в сельсовете, ведь она у нас депутат. Депутат районного Совета. Забот много.
Девушка вышла на кухню и стала хлопотать с самоваром, а я принялся рассматривать семейные фотографии Якуниных, развешанные в переднем углу. На одном из снимков узнал я хозяйку еще совсем молодой. Она стояла об руку с крепким коренастым мужчиной лет двадцати пяти. «Молодожены» — подумалось мне. Потом, на другом снимке, я увидел этого же мужчину, но уже в более зрелом возрасте. И одет он был в солдатскую форму. И тут же рядом в застекленной рамочке висела вырезка из армейской газеты военных лет. Это была коротенькая заметка, озаглавленная: «Подвиг рядового Якунина». Я старался разобрать слеповатые строчки заметки. В горницу вошла дочка хозяйки и, заметив мое любопытство, сказала:
— Это про нашего папаню. Он в сорок четвертом под Львовом погиб. А тут вот мама, когда в Рязань на совещание ездила, — указала она на групповой снимок. — А это я, когда седьмой класс окончила.
Одну за другой показывала она фотографии, в какой-то степени отразившие судьбу простой деревенской семьи.
Потом пришла хозяйка.
— Опять завьюжило на улице, — сказала она, раздеваясь.
— Метет?
— Подваливает. Ну да снежок-то, он к делу. Пусть поплотнее прикроет — озимям лучше.
За чаем хозяйка стала рассказывать о заседании сельского Совета, о том, как «строгали» какого-то Никонова, «Я ему говорю: ты сено-то во вторую бригаду не опоздай завезти, а то нашумим да и осрамимся…»
В ее словах и в тоне, каким она рассказывала об этом, звучала строгость и требовательность. И было видно, что хозяйкой себя эта женщина чувствует не только здесь, в собственной вдовьей избе, но и в большом артельном хозяйстве. Эту догадку я и высказал ей.
— А как же иначе? — удивилась она. — Меня ж народ выбирал. Неужто мне теперь только самой до себя?
Она помолчала, задумавшись, и вдруг снова заговорила с искренней горячностью:
— Да разве только колхозные заботы у нас? Третьего дня на ферме беседу у нас проводили. Агитатор от партийной организации. О мире и чтобы против войны… Господи, мне ли уж не знать, сколько горя война приносит?..
Она словно нечаянно взглянула на стенку, туда, где в рамочке висел портрет покойного мужа, так же, словно нечаянно, смахнула блеснувшую на реснице слезу и продолжала:
— Мне ли уж, говорю, не знать горя-то? А вот кабы все женщины, сколько есть их на свете, протянули бы руки друг дружке да сказали бы: никакой войне не бывать! — ведь это сила! Ведь это счастье было бы для всех! Правильно или нет я своим умом понимаю?
Она опять умолкла в раздумье. Потом встала из-за стола и начала убирать посуду.
— Ложитесь отдыхать. Завтра с утра на работу надо. И ты не засиживайся, Катерина, — строго сказала она дочери. — Уроки выучила?
— Учила.
— Ну и ложись.
Утром на завтрак хозяйка подала жареную картошку и творог. Потом пили чай. Когда Катерина доставала из горки цветастые чашки, я заметил на средней полочке стеклянный шарик, золотисто-рубиновый, с белыми молочными прожилками, и спросил:
— Откуда это у вас?
— Папанина память, — сказала девушка. — Это ему подарили заезжие люди, когда он был еще мальчиком. Вот сохранилась. Красивая штучка. Правда?
Я вглядывался в шарик и думал: «Уж не тот ли шарик, который я много-много лет назад отдал одному лесниковскому мальчику? Правда, у того шарика на боку было белое пятнышко, похожее на летящую птицу. Здесь я не увидел его. Но ведь мне была видна только одна сторона шарика, может быть, пятнышко было на той, которую я не видел?»