След грифона
Шрифт:
С третьего дня своего пребывания в Ленинграде и до самой заброски в финский тыл Суровцев носил немецкую форму. К полковничьим погонам добавился стек. Атрибут вообще-то генеральский. Но, как выяснилось, некоторые амбициозные полковники вермахта также носят стеки. Что, наверное, по их мнению, приближает их к генеральскому званию. Обзавелся он и моноклем. Вещь для него, в сущности, бесполезная, но создающая необходимый антураж. Все это, точно так же как в театре, называется у разведчиков «обносить одежду». Правда, словом «реквизит» разведчики не пользуются. Все вещи у них подлинные. Исключение могут составлять разве что документы. В общении с Эйтингоном полностью
Из отведенного для них дома Суровцев выходил только по ночам, чтоб подышать свежим воздухом. Переодевался же в отечественную форму Сергей Георгиевич только тогда, когда приходилось в ускоренном порядке заниматься вопросами общей подготовки. На базе постоянно шла стрельба и гремели имитационные взрывы. Это неустанно проводили занятия с будущими диверсантами, разведчиками и партизанами. С ним же работали индивидуально.
Инструкторы приходили к нему сами. Ликвидировались пробелы в знании подрывного дела и радиодела. Азбуку Морзе Сергей Григорьевич вспомнил достаточно быстро. К его удивлению, связь в Красной армии даже между фронтами и со Ставкой, кроме телефона, осуществлялась в основном на еще дореволюционных телеграфных аппаратах Боде. Радиопередатчики, как немецкие, так и отечественные, он освоил почти мгновенно. На всякий случай заново учился писать по-немецки. Читал немецкие боевые уставы. На другие немецкие книги времени почти не оставалось.
А Наум Исаакович работал и работал с Трифоновым. На его же плечи легли обязанности по связи с Москвой, координация действий центра и Разведывательного управления Северо-Западного фронта, работа со штабом авиации фронта, со штабом авиации дальнего действия – АДД. Фабрикация, проверка и перепроверка необходимых для заброски документов. Эйтингон занимался вопросами экипировки группы, начиная от летных шлемов и летных очков, необходимых при прыжке с парашютом, и кончая носками немецкого производства. В его компетенцию входило решение вопросов питания, что оказалось едва ли не самым сложным в блокадном городе. Сам он недоедал, добавляя из своего пайка в рацион Суровцева и Трифонова то одни, то другие продукты. Суровцев этого не мог не заметить.
– Вот что, Наум Исаакович, нам с вами доводилось и тюремной баланды хлебать! Так позвольте мне не гневить Бога! Я ем более чем достаточно. Трифонов, насколько я знаю, тоже. А ваши физические и умственные затраты куда как более существенны.
Эйтингон совершенно искренне отвечал Суровцеву:
– Не поверишь, Сергей Георгиевич. За день намотаюсь по городу, насмотрюсь на ленинградцев – кусок в горло не лезет. Ты сидишь безвылазно на базе, не видишь своими глазами, а в городе люди падают от голода на улице. На детей вообще невозможно смотреть.
Наконец, после длительных бесед с Трифоновым, после долгих уточнений и обсуждений между собой, они поняли, что остался последний шаг, который предстоит сделать еще здесь, на родной земле. Добившись от Трифонова согласия на сотрудничество, Эйтингон до сих пор не спешил сводить его с Суровцевым в новом качестве. И лишь сто раз проверив и перепроверив искренность его слов и даже замечаний, он решил, что час настал. Из двух недель, отведенных Сталиным на заброску, осталось два дня.
Трифонов оторопел, когда вошел в дом, занимаемый Эйтингоном и Суровцевым. Перед собой он увидел немецкого полковника. Суровцеву, с одной стороны, понравился произведенный эффект, но с другой стороны, он остался недоволен такой реакцией. Слишком эмоционален его спутник. В который раз за последнее время вспомнил Соткина. Вот кого не хватало ему сейчас. С Александром Александровичем он, наверное, решился бы даже на переход линии фронта вместо столь неприятного прыжка с парашютом.
– Да-да, Николай. Не удивляйтесь, – сказал Трифонову Эйтингон. – Привыкайте. Кроме сегодняшнего дня, у нас есть еще один. Но завтра вам надо будет выспаться. Таким образом, времени у нас, как говорится, в обрез.
– Простите, но я действительно в этой форме не узнал вас сразу, – уже улыбаясь, пришел в себя Трифонов.
– Богатым буду, – пошутил Суровцев. – Что же вас так поразило?
– Трудно ответить сразу, – не торопился с ответом Трифонов. – Просто какая-то другая манера держаться.
– Барон Маннергейм, будучи еще генералом русского Генерального штаба, любил говаривать: «Осанка – состояние души». Я впервые эту фразу не раз слышал от него лично, – еще больше поразил Трифонова Суровцев. – Да не удивляйтесь вы так. Я знаком с вашим главнокомандующим. Скажу вам больше: как и ваш батюшка, я служил в царской армии.
– Ну, ближе к делу, – деловито прервал беседу Эйтингон. – Переходите на немецкий язык. Времени, повторяю, у нас очень мало.
Теперь уже Эйтингон, точно так же как несколько дней назад Суровцев Судоплатову и Фитину, изложил Трифонову весь план операции. Трифонов внимательно слушал. Ничего из изложенного не вызвало у него возражения. Он согласился, что форма немецкого полковника на Суровцеве не только обоснованна, но и дает большое преимущество при передвижении по территории Финляндии. Но касательно себя попросил:
– Не надо меня повышать в звании. У меня нет такого «состояния души». То есть не та осанка. Я и по характеру не офицер. И еще, – попросил он, – постарайтесь найти мой Крест Маннергейма второй степени. Его у меня отняли при пленении. Это важно не только для меня, но и для дела.
– Что же вы сразу не сказали? – озадаченно проговорил Эйтингон.
– Вы не спрашивали про награды. А мне, согласитесь, как-то не совсем прилично было признаваться, что за войну с вами я награжден высшей наградой Финляндии.
Крест Маннергейма – действительно очень редкий. Это финский аналог русского Георгиевского креста. И награждали им только за исключительные отвагу и мужество, проявленные на поле боя.
– Вот незадача, – только и произнес Эйтингон. – Где же его теперь искать? Ладно, попробую.
– И еще одна беда, – со вздохом, в который раз за эти дни, проговорил Трифонов.
– Вы опять про болота, – даже не предположил, а уверенно произнес Эйтингон.
– Поясните, – вмешался Суровцев.
– Болота, будь они неладны! Ваш спутник сильно опасается при приземлении угодить в болотную топь, – пояснил Эйтингон.
– Северная часть страны – это одни сплошные озера и болота.
День пролетел, казалось бы, едва начавшись. Под вечер все трое буквально валились с ног. Мало того, постоянно хотелось есть. Все же и их усиленный паек был скуден. Ночью Эйтингон, который спал очень чутко, проснулся оттого, что Суровцев разговаривал во сне. Но не это поразило разведчика. Разговаривал Суровцев по-немецки. Бессвязная речь спящего человека. Но на немецком языке. «Завтра надо будет не забыть рассказать ему об этом», – подумал разведчик и снова уснул крепким сном усталого человека. Все, что можно было сделать для успешного проведения заброски, он сделал. В Разведывательном управлении Северо-Западного фронта он сумел найти даже Крест Маннергейма, принадлежащий Трифонову. Но жизнь на то она и жизнь, чтобы вносить свои коррективы. И послезавтра к юго-востоку от финского приграничного городка Кеми на финско-шведской границе события будут развиваться совсем не так, как планировалось на Большой земле. И может быть, было бы лучше приземлиться в болото. Но как было, так и было.