След грифона
Шрифт:
Он сидел на каменном приступке у окна и почти равнодушно смотрел на опухшие ступни ног. «Если сейчас придется надеть ботинки, то сделать это будет мучительно больно», – думал он. Неожиданно отворилось окошко для раздачи пищи. В отличие от входной железной двери оно всегда тщательно смазывалось солидолом. Надзиратель заглянул в него. Затем, лязгая и гремя связкой ключей, со скрежетом распахнул дверь. Скрежет тюремных дверей в русских острогах как старинная традиция кочует из века в век. Кто бы и зачем ни открывал дверь – вся тюрьма должна слышать.
– Выходи, – беспристрастным голосом приказал надзиратель. – Да живо давай!
Надеть ботинки быстро не удавалось. И если один башмак он кое-как, морщась
– Чего ты там копаешься? Мать твою так!..
Надзиратель вошел в камеру, что запрещалось, присел на корточки перед арестованным, что и в мыслях нельзя было допустить, и, вставив чужую ногу во второй ботинок, рывком его надел. Арестованный застонал.
– Заткнись, гнида. Выходи! Не понял, что ли?
Поняв, что тот не притворяется, надзиратель помог арестанту выйти из камеры и, повернув его лицом к стене, заученно приказал:
– Стоять!
После рывков и проходки все тело узника наполнилось болью. Болели ноги. Ноющей болью саднила поясница. Вдруг заныли еще не выбитые, чудом уцелевшие зубы. Казалось, болел воспаленный мозг в голове. И все же, стоя лицом к стене, с заведенными за спину руками, он думал о том, куда его собрались вести. «На допрос? Вряд ли. На допросы выводят по вечерам. Ближе к ночи. Расстреливать? Почти исключено. Это тоже дело ночное». Вообще однажды он очень поразился мысли: расстреливают открыто и днем только во время войны. Во всех других случаях печать греховности и преступности заставляет переносить убийство на темное время суток.
В арестантской робе, полной вшей, в незашнурованных ботинках на опухших, не защищенных носками ногах, немытый и небритый, худой от недоедания, измученный пытками и неопределенностью собственной судьбы, он предстал перед Судоплатовым. В кабинет-камеру его привел сам дежурный.
– Арестованный по вашему приказанию доставлен, – доложил дежурный.
– Принесите чай и пока свободны, – сказал Судоплатов, обращаясь к дежурному. – А вас прошу сюда, – кивнул он заключенному на стул перед столом, на котором громоздилась объемистая папка уголовного дела.
Дежурный вышел, а заключенный продолжал стоять, не решаясь начать двигаться самостоятельно. Трудно и больно было даже стоять. Он наконец-то решился и, как на чужих ногах, двинулся к столу. Приучив себя ничему не удивляться, он и сейчас не удивился такому началу допроса, раз и навсегда усвоив лагерный девиз: «Не верь. Не бойся. Не проси». С трудом подойдя к столу, морщась от боли, присел на предложенный стул. Несколько минут они молча смотрели друг на друга.
Они понравились друг другу. Иногда так бывает, но это говорит только о том, что, повстречайся в другой обстановке, они могли бы стать приятелями. В условиях тюрьмы это могло иметь и обратный эффект. Следователь, например, борясь с чувством симпатии, мог искусственно завысить чувство служебного долга и вкатить на всю катушку, чтоб никогда больше не испытывать такого неудобства в работе.
Глядя на Судоплатова, арестант анализировал, что так располагало его к этому молодому человеку... Умные, внимательные глаза. В рисунке губ угадывался сильный характер, пока скрытый обаянием молодости. Прекрасно, со вкусом одет. Безукоризненно завязанный узел дорогого галстука. За гражданским костюмом угадывалась военная выправка. Вероятно, не пьет и не курит, поэтому выглядит младше своих лет. «Как я...» Стоп! Молодой человек похож на него. Точнее, на него самого в молодости. Да. Лет двадцать назад он, наверное, со стороны выглядел таким же. А его генеральские погоны вызывали у окружающих не восхищение, а некоторое недоумение из-за несолидного для генерала возраста. А ведь этот молодой человек, наверное, тоже в генеральских чинах. Только вместо генеральских погон носит петлицы с одним, а может быть, даже и с двумя ромбами... Невольная улыбка набежала на давно не
Он хотел вспомнить и не смог, когда в последний раз видел себя в зеркале. И без взгляда в зеркало он мог быть уверенным, что в свои сорок восемь лет выглядит стариком.
От Судоплатова не ускользнула улыбка подследственного, но он не стал уподобляться рядовому следователю и выяснять причины едва заметной перемены в этом изможденном лице. Он изучал эту неподражаемую манеру держаться, которая так отличала офицеров царской армии от нынешних командиров, которые перенимали манеры из кинофильма о Чапаеве. А у этого было излишне спрашивать «служили ли вы в белой армии?». Надо отдать им должное: на допросах держались такие куда более достойно, чем воспитанники новой эпохи. У последних с арестом рушился весь мир и чувство несправедливости происходящего размазывало личность до самого мерзкого состояния. «Бывшие» же опирались на вековую историю, которую невозможно было уничтожить, расправляясь с самими носителями этой истории. И они, сволочи, кажется, если не понимали, то чувствовали это. Вдруг Судоплатова осенило неожиданное открытие. Он нашел ответ на вопрос, на который тщетно пытались ответить многие. Почему товарищ Сталин постоянно смотрит во МХАТе «Дни Турбиных» Михаила Булгакова, спектакль, в котором звезды отечественной сцены щеголяют в офицерской форме с золотыми, считай белогвардейскими, погонами. В этом был какой-то скрытый фельдфебельский комплекс неполноценности. Теперь загадочно улыбнулся Судоплатов. Понятна стала и привязанность Сталина к маршалу Шапошникову – бывшему подполковнику царской армии, о котором сегодня еще речь пойдет.
С небольшим металлическим подносом, накрытым непонятно откуда взявшейся здесь накрахмаленной белой салфеткой, вошел дежурный. Так же тихо, как мышь, вышел. Судоплатов сам разлил чай по стаканам в медных подстаканниках с изображенным на них красноармейцем. Красноармеец колол пролетарским штыком гидру. Гидра по принятой топонимике символизировала мировой капитал.
– Закусывайте и слушайте, – взяв свой стакан с чаем, начал Судоплатов. – Допроса в общепринятом понимании сегодня не будет, но даже без протокола мне нужно все же знать ваши настоящие имя и фамилию. А то какая-то путаница получается. По одним протоколам у вас фамилия Суровцев, а по другим вы проходите как Сергей Георгиевич Мирк. Где правда и чему верить? Вы угощайтесь. Берите печенье с вареньем.
– Все очень просто, – ничуть не смущаясь необычностью происходящего и взяв печенье, ответил Суровцев. – У меня до германской войны была двойная фамилия. Мирк-Суровцев.
– Очень интересно, – помешивая ложечкой чай и удивляясь простоте и естественности поведения арестованного в этих противоестественных условиях, искренне проговорил Судоплатов. – И почему же вдруг фамилия разделилась?
– На этом настоял мой непосредственный начальник. Во время войны в военной среде начались притеснения людей с немецкими фамилиями. Война-то с Германией. Даже боевые генералы испытывали обструкцию. Рейненкампф сильно переживал. Трудно складывалась карьера генерала Маннергейма. Сдается мне, генерал Врангель, тогда еще не генерал, только поэтому черкеску стал носить. Дескать, какой же я немец, если как дикий чеченец хожу с газырями на груди. Я по-своему тоже отдал дань фронтовой моде на черкески.
– Вы немец?
– Вот и вы спросили. Нет. Я русский. Православного исповедания. По происхождению, как теперь говорят, социально чуждый элемент. Мой прапрапра – не знаю точно, сколько «пра»-дед – был настоящий немец. А я такой же немец, как Пушкин африканец. Правда, немецкому языку традиционно всех детей в роду обучали. Может быть, поэтому фамилия и не пропадала. Потом, нужно у ваших следователей спрашивать о разночтениях. Хотя это-то и понятно. Когда обвиняли в шпионаже в пользу Германии, пользовались фамилией Мирк; когда в организации контрреволюционного или военного заговора – то и Суровцев годился. Нужно у них спрашивать.