След грифона
Шрифт:
– Бог их накажет!
Рядом с Суровцевым шагал подполковник Неженцев. Последняя должность его в царской армии была «помощник старшего адъютанта Разведывательного отделения штаба 8-й армии. То есть он был помощником Мирка-Суровцева в армии», которой на тот момент командовал сам генерал Л. Г. Корнилов. В мае семнадцатого года, не без участия своего непосредственного начальника Мирка-Суровцева, Неженцев подал Корнилову рапорт с предложением сформировать при штабах армий и корпусов ударные отряды из добровольцев. В июне 1917-го он сформировал 1-й Ударный отряд и, командуя им, выступил в его составе в августовском наступлении на Петроград. Произведенный за удачные действия в подполковники после Октябрьского переворота, он официально распустил свой уже 1-й Ударный Корниловский полк и негласно приказал его чинам пробираться на Дон. 50
– Сергей Георгиевич, у вас не бывает ощущения нереальности всего происходящего? – спросил Неженцев. – У меня лично такое ощущение, что все, что происходит с нами, похоже на кошмарный сон. А если говорить точнее, то мне иногда кажется, что душа отлетела и смотрит на происходящее откуда-то со стороны и сверху.
– Вы, Митрофан Осипович, поэт и лирик больше меня, – отвечал Мирк-Суровцев. – Я думаю несколько иначе. Все нас окружающее в последние месяцы – есть кошмар, происходящий наяву. И обусловлен этот кошмар событиями, от нас не зависящими. А вот рассудок и сама душа не желают этого принять.
– Я помню ваши слова о том, что мы воюем с преступниками. Потому и не следует перегружать себя понятиями о сострадании и милосердии к неприятелю.
– Я еще добавлю смущения в вашу душу, дорогой Митрофан: мы с вами тоже преступники. И сдается мне, что эта война не кончится до тех пор, пока обе стороны не обескровят друг друга. Пока преступники не уничтожат преступников. А затем израненный победитель и, вероятно, раскаявшийся преступник начнет думать, что ему нужно делать, чтоб не допустить подобной войны снова. Боюсь, что нам с вами до этого не дожить.
Тяжелый снаряд протяжно то ли выл, то ли гудел в небе. Наконец тяжело брякнулся о землю где-то позади колонны. Офицерам показалось, что сначала земля качнулась под ногами, а затем до них долетел оглушительный гром. Взрывная волна тупо толкнула в спину. На самом же деле этот грохот, имеющий большую скорость распространения, ударил как будто сверху, заставив сгорбиться и втянуть голову в плечи. Потом мелкие, неожиданно теплые ошметки грязи, разогретые пламенем взрыва и осколками, полетели в разные стороны. Сквозь гул, стоявший в ушах, до живых долетали стоны и крики раненых. Вопли женщин и крик детей перемежались с отрывистыми командами командиров:
– Подтянись! Не останавливаться!
Бегло и делово осмотрев себя, оба офицера даже взгляда не бросили на место недавнего взрыва.
– Скотина все-таки человек, – неожиданно произнес Неженцев. – Не меня, и ладно...
– Я вам больше того скажу, – глупо улыбаясь, ответил Мирк-Суровцев. – Хорошо, что не меня...
Оба были готовы рассмеяться. Сам человеческий организм требовал как-то сбросить напряжение. Но, улыбнувшись, они замолчали и разошлись в разные стороны.
– Не растягиваться! – протяжно скомандовал Неженцев и, ускорив шаг, стал быстро отходить от Мирка-Суровцева вперед, вдоль колонны своего малочисленного полка.
Сергей не стал догонять своего приятеля и бывшего подчиненного. «Не жилец», – вертелось в голове одно только слово. В который раз за последние пять лет это слово всплыло в подсознании при взгляде на еще живого человека. «Все же солдат – существо Божье, – продолжал размышлять Мирк-Суровцев, – для солдата, как ни для кого другого, необходимо, как это ни странно, именно смирение перед будущим. Неженцев заметался. Добром такие вещи не заканчиваются». Для себя он определил свое поведение на войне как «смиренное служение». Служение предполагало смелость и беспощадность к неприятелю, а смирение было для него неким признанием своей незначительности в этом мире. Признание себя только малой частью чего-то более ценного. Вспомнился спор с Пепеляевым. Анатоль с обычной для него горячностью кричал:
– Я не желаю быть чьим-то рабом! В том числе и рабом Божьим!
– Не желаешь, и черт с тобой! – ответил ему Суровцев.
Анатоль неожиданно для себя самого и для Суровцева вздрогнул и перекрестился. Быть с чертом ему явно не хотелось! Как ни странно, но в истории русского воинства великие полководцы были набожны. Легенда говорит, что Александр Невский перед предстоящей схваткой с крестоносцами находился в душевном смятении. Кресты на щитах немецких рыцарей не могли не вызвать у него сомнений в своей правоте. В посте и молитве просил князь Господа укрепить его и открыть ему тайну такого противостояния христиан. В конце концов, по той же легенде, после поста и молитвы князь произнес библейское: «Не в силе Бог, а в правде!» И адмирал Ушаков, и Суворов, и Кутузов, осознавая греховность своего ремесла, именно у Бога искали правды. Оправдание можно найти всегда и везде. Правда же только у Всевышнего, Творца. Потому они, наверное, и становились победителями неприятельских полководцев, что обоснование своих действий находили на Небесах. Они, великие флотоводцы и полководцы, в отличие от того же Наполеона не были подвержены гордыне. Хотя Суворов и произнес однажды: «Мы русские – с нами Бог!»
Бой у станицы Ново-Дмитриевской дал название первому кубанскому походу Добровольческой армии. «Ледяным походом» назвали его историки белогвардейские. К тому времени остались позади сотни верст негостеприимной, непролазной донской земли. Еще в Ростове, анализируя обстановку на Дону, Кубани и на всем Северном Кавказе, Шульгин, Савинков и Суровцев предоставили военному совету ВСЮР подробный секретный доклад об обстановке на юге России. Из доклада явствовало, что донское казачество еще не представляет для себя всю меру опасности красного наступления. В это же время казачество кубанское и терское уже испытало на себе все прелести большевистского правления. Дело в том, что части бывшего Кавказского фронта, противостоящие во время войны Турции, имели в своем составе много солдат из числа так называемых иногородних. Так называли в казачьих областях все не казачье население, которое проживало не только в городах, но и в станицах. Теперь эти иногородние, дезертировав полками и дивизиями с позиций, вооруженные и озлобленные, бросились разоружать казаков и делить казачью землю. Но так пока было только на Кубани и Тереке, а Дон еще ожидало создание комитетов бедноты и комитетов по разделу казачьей земли. Ожидало то, что осталось в истории страны под названием «расказачивание». Во время похода по донской земле добровольцы с боями входили почти в каждую станицу, громя отряды Красной гвардии, захватившей их накануне при полном попустительстве казаков. А уже утром следующего дня донские казаки начинали шнырять по станице и в ее окрестностях в поисках того, чем можно поживиться после вчерашнего боя. Банально мародерствовали. Затем заполняли станичный майдан и начинали митинговать. Резолюции таких митингов имели главным тезисом одно: «Сами с усами! Никто нам не указ! Власть – советам казачьих депутатов! Нам и советы создавать не надо. У нас сход – совет!» Вот такие резолюции на своих митингах в то время принимали на тихом Дону. И напрасно командование Добровольческой армии пыталось доказать донским казачьим атаманам и старшинам, что большевики церемониться с ними не будут. Где там!
Один человек из числа казачьих лидеров Дона осознавал весь трагизм положения. Это был покончивший с собой атаман войска Донского Алексей Максимович Каледин. Атаман не смог пережить переход на сторону красных некоторых казачьих полков. Накануне своей гибели на заседании донского правительства он заявил о «бесцельности продолжения борьбы и сопротивления». Его же преемник атаман Краснов позорно ввязывался в союз с немецкими оккупантами, завладевшими почти всей Украиной и теперь стоящими перед порогом Кавказа – Доном. Протрезвление придет. Но придет оно поздно. Да и протрезвев от иллюзий на короткое время, уже стоя на подступах к Москве, донское казачество, опять со своим «сами с усами», преисполнилось желанием вернуться на милый сердцу Дон. Протрезвление атамана Краснова – талантливого беллетриста перетекло в сотрудничество с нацистами. Вот тебе и беллетристика!
Весна на Кубани выдалась холодной. Была середина марта 1918 года, но стояла погода, свойственная скорее поздней осени. Днем заливали дожди, к вечеру подмораживало, ночью вдруг возвращался зимний холод. Какие муки испытывали усталые, изможденные длительными переходами люди! Какие душевные муки терзали души неопределенностью, которая казалась уже безысходностью! Ледяная вода дождя не текла – она пронзала тонкими струйками тело. Попадая за воротник, она прострелами пробегала по спине, стекала по ногам в разбухшие сапоги. И эти без того неподъемные от налипшей грязи сапоги постоянно пополнялись водой, стекавшей с тела.