Шрифт:
Луи Арагон
СЛЕПОЙ
Эти письма валялись уже добрых два дня-одно в Марсель, другое в Японию. Мне без малого семьдесят, я плохо слышу, и я читаю стихи на языках, которых не понимаю.
Получается примерно так же, как при разговоре по телефону: я могу угадать значение фраз, но не способен уловить собственные имена. Поэтому я не знаю, кто со мной говорит и откуда звонят.
Особенно с тех пор, как чуть ли не во всех районах перешли на автоматику и вместо "Клебер" говорят 553, а вместо "Ваграм" - 924. Кстати, вы теперь можете определить время действия моего рассказа. Так о чем это я говорил? Ах да: в моем возрасте и в голову не приходит влюбляться. Разве что переспать раз-другой.
Ну а я, видите ли, влюблен. Нет, вы только представьте себе: глухой влюбленный! "Это
Итак, сегодня утром. Если бы речь шла лишь о письме в Марсель, было бы полбеды! Наклеишь тридцатифранковую марку-разумеется, в старых франках, только и всего. А Японияэто уже авиапочта, значит, надо идти в почтовое отделение, взвешивать, спрашивать, сколько платить, да еще-это самое противное-возиться с международными купонами для ответа, четыре таких купона лежали на конверте как четыре упрека. Я никогда купонами не пользуюсь, даже если пересылка письма в какой-нибудь Массачусетс или Кашмир стоит бешеных денег. В купонах мне всегда чудится что-то нечестное, будто я их украл.
Обычно я забываю их где-нибудь, отправляю-или не отправляю-письма без них, а потом, в один прекрасный день, наводя порядок-знаете, случаются дни, когда разбираешь свои бумаги, - я швыряю эти купоны в мусорную корзину и чувствую себя негодяем. Но все это я проделываю только со своей личной корреспонденцией. А тут мне надо было наконец решиться. В шестьдесят восемь лет терять невинность в связи с почтовыми купонами! Отправляя письма в Японию или Кению! Впрочем, это не намного экстравагантнее, чем быть в моем возрасте влюбленным.
Итак. сегодня утром. Я ушел из дому украдкой. С письмами.
И с четырьмя купонами. Спускаясь по лестнице, я их чуть не выронил, эти купоны. Я остановился и взял в левую руку бумажник. Это было и само по себе не очень удобно, а тут еще купоны все время норовили выскользнуть, да и конверты надо было не упустить. Я вышел на улицу, держа бумажник тем же манером.
Там мне тоже легче не стало. Раскрыть бумажник, сунуть в него купоны, следя при этом, чтобы письма не упали на землю. В бумажнике, кроме внутренних отделений и всяческих прорезей и щелок, на одной стороне есть маленькие кармашки-для марок и еще для чего-то, - но я ими никогда не пользуюсь. Впрочем, для купонов они слишком малы, и когда я пытался засунуть купоны в прорезь над кармашками, оттуда что-то выпало. Это была фотография М., маленькая и прелестная. Я подобрал ее и положил все между двумя створками бумажника, вместе с банкнотами. Все вперемешку. Ничего не поделаешь.
Когда я свернул на улицу Гренель, до почты еще надо было идти и идти... Из головы у меня не выходили проклятые купоны.
Я уже не в силах был вспомнить, куда я их в конце концов запихнул. В руке я держал два письма. Ах да, в бумажник, ну конечно в бумажник. Я вытащил его, чтобы проверить. Там были деньги; я уронил тысячу франков-разумеется, старых-и подобрал их с земли. Пересчитал и сложил банкноты. Купоны я класть в бумажник уже не стал. Зажал их в руке вместе с письмами. Бумажник-он меня чуть ли не в голос просил, чтобы я положил его во внутренний карман пиджака... Так со мною всю жизнь: нужные бумаги я сую между подкладкой пиджака и жилетом, марки теряю, в мелкой монете путаюсь, письма отправлять забываю-такой уж у меня характер. Я сразу же забываю, что делаю, потому что мысли у меня витают где-то очень далеко.
Я видел, как вот уже несколько минут со стороны улицы Бургонь. по левой стороне, навстречу мне движется человек-для вежливости скажем: пожилого возраста. Шел он довольно медленно и ощупывал палкой край тротуара. Поначалу я даже не понял, что он слепой, но потом разглядел, что палка у него белая.
Слепые на меня всегда производят сильное впечатление, особенно с тех пор, как я оглох. Потому что глухой-это еще куда ни шло, а вот если еще вдобавок и ослепнешь! Я глядел на этого человека, который меня не видел,
но главное-слух... заменили собой зрение, так что эти слепые узнают людей, ориентируются в том, чего мы не замечаем, даже видят многое такое, чего мы своими зрячими глазами не видим.
Мой роман и был об этом зрении, которое вовсе не зрение, - роман о слепом, которому ведомо то, что для окружающих остается за семью печатями, и так далее... Мозги у меня работали сейчас полным ходом. В несколько секунд я навообразил целую кучу всяческих перипетий. Растормошить меня для такого дела ничего не стоит. Жена слепого-потому что он был, разумеется, женат-говорила ему: "Лучше быть слепым, чем глухим", и это представлялось ему бесспорным. Потому что, если бы он оглох, он не мог бы услышать, как бьется сердце мужчины, стоящего рядом с его женой. А глаза-что нового вам откроют глаза?
Человек тем временем приближался, постукивая белой палкой о край тротуара. Он был плохо выбрит, щеки-россыпь серых и белых точек.
Зажав письмо и международные купоны в руке, я все глубже уходил в свой роман. Так уж у меня голова устроена. Каких только чудес не произошло в ней за эти две минуты! Я с первых же мгновений ясно представил себе, как будут развиваться в романе события, хотя и... Перипетии. Да. Итак, в одно августовское утро он оглох. Именно в августовское-и прежде всего потому, что сейчас тоже было августовское утро, а еще потому, что в Париже в августе гораздо меньше машин, меньше шума на улицах, и первое время он не замечает своей глухоты, полагая, что все дело в сезоне. А потом-трагедия. Слепой-и вдобавок глухой! Лишь сделавшись глухим, он ощутил себя по-настоящему слепым. Отныне ему будет уже недоступно то, что всю жизнь позволяло различать вещи, людей. Трудно даже представить себе, какой это ужас-кромешная тьма в ушах. Когда ты уже не только не знаешь, откуда идет звук, и не только путаешь собственные имена... Тук-тук. Он колотил палкой по краю тротуара. Не глухой и слепой из романа, нет-просто слепой с улицы Гренель... Он поравнялся со мной и пошел дальше, я обернулся, чтобы посмотреть, как он удаляется: тук-тук, стучала белая палка. Я дошел до почты.
Честно говоря, мы нередко придумываем проблемы там, где их нет. Взять, например, международные купоны. Все ведь так просто. Я спрашиваю себя, почему до шестидесяти восьми лет это являлось для меня такой сложной проблемой. Спрашиваю себя, спрашиваю вас. Наверно, потому, что человек глуп, да, да, глуп.
Чтобы отправить письмо в Японию, обращаешься, разумеется, в окошко "Авиапочта". Служащая берет письмо, кладет на весы, затем короткая пауза, и ты недоумеваешь, чем мог ее так удивить вес твоего письма. Потом на листке бумаги она производит подсчет. Потому что купоны ты ей уже отдал вместе с письмом.
Да, кстати, ведь я же не посмотрел, в каких деньгах на них указана стоимость-в наших франках и сантимах или в... как же теперь называются японские деньги? Я собирал марки между 1905 и 1910 годами, и тогда на марках Японии стоимость значилась в иенах. Но дама в окошке, видно, привыкла иметь дело с иенами, как со старыми, так и с новыми. Она говорит мне: "Трех купонов достаточно, а стоимость четвертого я могу, если хотите, вернуть вам почтовыми марками". У меня в голове мелькнуло было в ответ: "Да ведь я больше почтовых марок не собираю". Но тут я заметил у себя в левой руке письмо в Марсель и решил не отказываться от марок. Честно говоря, я не так уж плохо все рассчитал, потому что дама вернула мне в качестве сдачи две марки по тридцать франков, я хочу сказать-по тридцать сантимов. Для письма в Марсель хватает одной. На сей раз я не торопился; перед окошком был удобный прилавок, так что, ничего не уронив, я аккуратно вложил лишнюю марку в кармашек бумажника, куда не входят международные купоны. Японец, очевидно, ошибся в вычислениях: для ответа не понадобилось так много купонов. Но тем хуже для него. В конечном счете.