Слеза несбывшихся надежд
Шрифт:
Иван, прогазовывая мотор, всего этого не видел, только близкий выстрел заставил его повернуть голову, чуть высунувшись из люка. Видит, летеха с дыркой в голове, распластавшись на гати и кроваво запенившись, уже доходит, суча ногами. Первая, конечно, мысль: снайпер! Но поворачивает голову, а генерал уж тщательно сапоги вытирает о траву, спокойно в машину садясь. Ребята, кто был рядом, с раскрытыми ртами так и застыли, онемев.
–Он? – спокойно спрашивает Иван механика, кивнув в сторону фыркнувшей «эмки». Тот трясется, лоб в крупных каплях пота:
–А-а!…Да!! А к-кто ж… Пьяный… к-как та… с-соба-к-ка…Сду-р-ру!…Погу-б-бил
Иван – к боеукладке, осколочный в казенник!
Правая ладонь лежит привычно на маховике поворота башни, левая, наперекрест правой, наводит орудие. « Эмка» – вот она, в оптике! Ну, с-сука!!!
…А потом он, очень спокойно, напевая что-то веселое, столкнул-таки ту проклятую «тридцатьчетверку» подальше, в болото, и, разом взревевшая колонна двинулась вперед. Летеха, командир, с ужасом поглядывая, как Иван, как ни в чем не бывало, привычно ведет танк, оцепенело молчал, пока наводчик не толкнул его в плечо, кивнув на закашлявший танкошлем. Комбат на волне ротного спрашивал, кто разнес «эмку». И, переспросив еще дважды, отключился.
–Что же теперь будет-то? Ведь расстреляют тебя, Вань, – участливо, но пряча глаза, тихо сказал лейтенант, едва спрыгнули они на траву, заглуша на берегу мотор, -ведь не тюху-матюху угробил…
– Не ссы ты, командир, все нормально, –смачно сплюнув и своими выцветшими глазами в первые в упор и глубоко заглянув в глаза лейтенанта, произнес Иван -не тюху…Сволочь кончил, жалко его водилу только…А что касаемо…Подо мной, едрена вошь, восемь машин сгорело. Все равно мне как-то…Днем раньше, днем позже. Я столько ребят уж схоронил, что и самому…тут уже нечего…делать. Ладно. Лишь бы не мучили, а…сразу! Едрен-на вошь!!
Подошли и ребята, переживают, головами качают. Ротный, со словами:
–Не сердись ты на меня, Иван Евсеич!
– на всякий случай отобрав у него «ТТ», отошел и дрожащими пальцами пытается закурить, бросая наземь ломанную спичку за спичкой. С западной стороны, от головы колонны, весь в клубах пыли, несется «Виллис» их комкора. Знают все, что тот с Ваней аж от Москвы воюет, когда в комбригах еще ходил. И знают, что Ваня его на руках семь верст пер по лесам раненного, но в Вяземский котел они тогда не попали.
«Виллис» катится еще, а комкор уже, на ходу соскочив, фуражку поправляя, красный, как рак, быстро идет к колонне.
–А ну!.. Иди сюда, Иван!! – не своим голосом хрипло зовет он механика. Тот повернулся и пошел, слегка ребятам кивнув.
Что-то там быстро сказал комкор ему, тот коротко ответил, сели они тут же в машину – и больше в бригаде никто и никогда Ивана не видел.
Зеленый, порядком обшарпанный, старый штакетник, местами робко выглядывающий из-за густых зарослей перезрелого конского щавля, высоченного ядреного будяка да мохнатой, со ржавыми широкими листами растопырки, упирается в кирпичный угол невысокого флигелька с давно некрашеными рамами и чуть покосившейся от времени бронзово-кирпичной трубой. За забором –такое же непролазное буйство растительности и лишь узенькая малозаметная тропинка, вьющаяся от ободранной калитки к домику, указывает на то, что все-таки какая-то живая душа еще пока обитает и в этом укромном уголке мира. Над старой замшелой шиферной крышей раскидисто покачиваются зрелые гроздья огромной белой акации, наполняя предвечерний воздух тонким нежным ароматом.
–Евсе-ич! А Евсеич? Гос-споди, как зарос-то…Ты живой тут, сосед! Как Полины не стало…– тетя Клава, в домашнем цветастом халатике, с трудом прокладывая себе путь своими мощными формами, пробирается по тропке к крыльцу, держа в руке алюминиевый бидончик, -выди на минуту! Уф-ф! Не-м-а-а хозяюшки… Я тебе вот молочка принесла. Евсе-ич! Не помер ли ты часом? Де-ед!..
–Ну, чего расшумелась, Клавка! Туточки я, на скамейке! –Иван Евсеич, в полосатых новых брюках, в свежей отглаженной рубашке, свежевыбритый и пахнущий «Шипром», гордо восседает на вросшей в землю скамеечке, откинувшись на спинку и распластав в стороны руки, -вот, косу правлю. Гм, гм… Садись, коль пришла.
Тетя Клава, осторожно поставив молочный бидончик на широкий ржавый пень, когда-то служивший дедовым друзьям-ветеранам картежным столиком, кряхтя, жалобно охая и ухватившись за поясницу, присаживается рядом:
–Ты… Че вырядился-то, старый? Не свататься, часом, собрался, – иронично улыбнувшись и подмигнув, толкает она его легонько в бок, -так я в дружки пойду! Ох, и погуляем! А-а?! Дружка только выбери мне помоложе, да побогаче, смотри, не промахнись!
–Э-эх, ты-ы-ы, невеста – много ж на тебе места! –смеется от души Евсеич, сверкая железным зубом, -тебе, Клавка, едрена вошь, теперя не жених нужен, а… Ишь, разнесло, как… ту репу в духовке!
–А кто ж мне, а кто, ну кто, а? А ну кто – мне нужен-то? – не унимается тетя Клава, -да моего слова, чтоб ты, старый пень, зна-ал, два человека на сегодня дожидаются! Ага! – и обиженно поджимает губы, всем своим видом показывая, как глубоко задето ее женское самолюбие.
–Ладно, Клавочка, не дуйся, я не со зла, – Евсеич миролюбиво уже улыбается и поднимает указательный палец, -внука вот жду! Самого меньшего, Женьку, ага . Два года не виделись! В армии был, да-а-а…Должон быть с минуты на минуту, во-от что. Весь в меня!! Сказал, дед, прибуду на пару дней, помогу тебе по хозяйству. Ну, я и… Вот… Хотел, было, и сам будяки эти косой посбивать, да в поясницу так шибонуло, аж в глазах темно стало. А за молочко спасибо, Клавонька, угощу его домашним. В городе-то настоящего молока нынче не продается, пишут, что одни замесы белого цвета…Отрава для желудку.
–Посуду-то давай, жени-их! – тетя Клава тоже уж вполне мирно, но так же , кряхтя и охая, подымается со скамейки, -пойду я, пока гости твои не нагрянули. Неудобно как-то…
Внук, вымахавший за эти пару лет под два метра, крепко обняв Евсеича и окинув оценивающим взглядом раскинувшиеся во дворе непролазные джунгли, тут же повернулся к своей машине и достал из багажника новенький аппарат, с миниатюрным моторчиком, с литровым бачком, никогда доселе дедом не виданный. Но тот, всю свою жизнь связанный с техникой, тут же смекнул, что это за зверь и, взяв в руки, усмехнулся в усы:
– Ишь ты-ы… Эк придумано! И что, тянет ее такой движок? А не тяжеловата?
–Все путем, деда! Это ж триммер! На плечо вешается. Сейчас тут будет, и причем очень быстро, все лежать! Куликово поле! –и рванул шнурок пускача.
Уже поздно вечером, спустившись с крыши, где было заново прибито несколько послабленных ветрами шиферин, уныло громыхавших над головой Евсеича долгими осенними ночами, Женька, моя в рукомойнике руки, вдруг, как что-то вспомнив, повернулся к деду, хлопотавшему у стола над ужином: