Слезы в оленьих пузырях
Шрифт:
Вот и вся свадьба Уньки, после которой она стала считаться хозяйкой дома и рабой мужа.
В тунгусское стойбище на маленьком плотике по бурной речушке с двумя сотрудниками приехал профессор Петров.
Тунгусы с Лены, Енисея знают профессора. Он полгода лазает по таежным рекам, речушкам, исследуя нетронутые богатства полярного круга. И еще — читает в Горном институте лекции.
На Дудинке, притоке Енисея, — платина, по Курейке — богатейшие залежи графита, на Алдане, Витиме, Мае — золото, и Туруханскому каменноугольному бассейну
Много неведомых горных хребтов, о которых знают только охотники, забираясь туда в погоне за ценным зверем. По-своему они называют горы и хребты: Олень-гора, Медведь-гора, Отец-гора.
Петров сказал охотникам:
— Надо мне пробраться на Соболиную гору.
— Жди снега, пойдешь на лыжах, — отвечали охотники.
— Зимой нельзя, летом надо землю смотреть, — настаивал профессор. Охотники мирно сосали трубки и отрицательно качали головами:
— Нет!
Только старик Климка нехотя сказал:
— Поди Уньку спроси.
Вечером, когда у костра сидел невеселый Петров, думая о провале экспедиции, опять пришел Климка.
— Верно говорю, если Унька не доведет, никто больше не возьмется: она там соболя каждый год промышляет.
— Кто это — Унька?
— Наша девка-охотница. Она замуж ходила, бабой была, шибко жила плохо, муж бил; сам оленину ел, ей кишки давал… Она убежала, опять девкой стала, промышляет ладно, зверь на нее идет.
Утром Петров пошел к Уньке.
У чума на профессора накинулась целая свора тощих, поджарых собак. Они, точно на зверя, щетинились и лаяли звонко. Унькины соболевые собаки по стойбищам дорого ценятся.
Из чума выскочила старуха и, зыкая, цепко хватала собак за хвосты и отбрасывала в стороны.
Смеялась сначала Унька, когда ее звал профессор проводить экспедицию на Соболиную гору.
— Мужики есть, лучше меня знают…
— Мужики не знают этих мест, на тебя указывают.
— Шибко плохо теперь итти, зимой хорошо…
— Нет, летом обязательно надо, — настаивал профессор.
— Оленем нельзя, тропы нет, так мало-мало можно…
Не теряя времени, на другой день, нагруженная инструментами и продовольствием, вышла экспедиция В тайге Унька никогда не плутала: по деревьям, по мху, по речкам выбирала прямую дорогу. Раскидывал профессор на остановках карту. Много рек, речек, болот нанесено, но Унька рассказывала больше.
На десятый день, ободранная, выпачканная в болотах, изъеденная лесным гнусом, дошла экспедиция до Соболь-горы.
Думала Унька: „Зачем беду люди испытывают?“
Рыла Унька вместе с другими ямы, доставала землю и тихо смеялась, когда профессор брал на ладошку землю и смотрел, насыпал в стеклянные трубочки. Казалось Уньке, что он лижет и нюхает песок. Подходила она к профессору и говорила:
— За зверем в тайгу далеко бежать надо, а земли везде много-много есть.
— Земли много, да земля разная. Вот тебе берданку надо, а ствол из железа, железо в земле, надо его искать, патрон к берданке тоже надо?
— Шибко надо, патронов мало…
— А патроны из меди, медь в земле; опять искать надо. А дробь из свинца, а свинец тоже в земле…
Унька, соглашаясь, говорила:
— Да, надо.
Когда, измученная работой, после обеда отдыхала экспедиция, Унька бежала стрелять к ужину рябчиков. Вечером Унька сидела у костра со старым, подклеенным, распухшим букварем. Она, тихо качаясь, вполголоса пела буквы, слова и фразы.
Все знали историю этого букваря. За пять первосортных белок выменяла у скупщика, который по специальному заказу привез для Уньки букварь, купленный, вероятно, на барахолке за пятак, так как в середине букваря было „Боже, царя храни“. Однажды вечером торжественно сожгли эту страницу, хотя сначала Уньке не хотелось вырывать страницу из своего жирного, пухлого букваря.
Кончила работу экспедиция. Унька повела другим путем, в вершину речки Виви. На берегу реки сказала Унька:
— Отсюда можно плыть в Нижнюю Тунгуску, а оттуда в Енисей.
Унька помогла строить плотик.
В последний вечер, у костра, профессор сказал Уньке:
— Поедем в большой город, учиться будешь.
Качала головой Унька:
— Учиться шибко хочу, только мать без меня пропадет… Шишка на кедре хорошая, белки много будет, промышлять буду, хлеба матери куплю.
На утро, прощаясь, профессор написал, как проехать в город.
„По Лене на пароходе до Качуга, с Качуга на автомобилях до Иркутска. Прошу всех, кто будет читать записку, оказать этой тунгусской девушке, едущей учиться, содействие добраться до Иркутска.
Утром оттолкнула плот Унька.
Стреляли из ружей, махал шляпой профессор.
Когда скрылся плот, заплакала Унька. Слезы горячие, соленые, капали на губи; собака, точно понимая Уньку, прыгала на грудь и слизывала горячим языком Унькины слезы.
Настойчиво охотилась Унька в эту осень. Загоняла собак. Хорошая добыча: кроме белки, напромышляла несколько лисиц и соболей.
Через год, когда профессор после вечернего чая разбирался в дневниках новой экспедиции, задребезжал звонок.
В кабинет профессора вместе со струей холода вошли две девушки. Унька, блудившая по городу, — ведь это не так просто, как в лесу! — долго искала профессора. Люди чужие бежали торопливо, толкая ее, но, увидев среди толпы знакомое скуластое лицо с узенькими щелочками глаз, Унька бросилась к девушке и спросила о профессоре. Студентка-бурятка, знавшая профессора, довела до квартиры.
Уньку приняли в Томске на рабфак северных народностей.
После годичной учебы она писала:
„Добрый день, многоуважаемый знакомый мой Петров, профессор. Шлю свой горячий привет. Учусь на рабфаке. В нашей подготовительной группе 22 человека. Есть всякие нации, которых я никогда не видела, только с нашей стороны нет ни одного человека. Когда приеду в Иркутск, все расскажу. Ученье идет пока ничего“.