Шрифт:
– У меня, может быть, полный примус валюты, —
запальчиво встрял в разговор котообразный
толстяк, так и прущий в магазин.
Михаил Булгаков. Мастер и Маргарита
Пролог
Тот день казался бесконечным. По южному горячее солнце висело точно прибитое огромным гвоздем, короткие тени пожухлых деревьев не спасали от жары и только в узких, заполненных праздной толпой переулках можно было найти местечко попрохладнее. Но потом все как-то быстро изменилось – точно неведомый режиссер прервал затянувшийся акт и велел сменить декорации. С моря пахнуло свежестью, солнце неудержимо поползло вниз, остывая буквально на глазах, а тени стали расползаться по горячим камням, обещая скорое приближение сумерек.
И вот в эти приятные минуты, когда день уже перестал быть днем, но пока еще не стал вечером, в Стамбуле, на причалах Золотого Рога, появился странного вида одинокий гражданин. Был он изрядно потрепан, на мир смотрел туманным взором и определенно никуда не спешил. Вначале гражданин долго наблюдал воду и корабли, потом повернулся к морю спиной и с тем же равнодушием ознакомился с видом на старый город. Не найдя видимо ничего интересного ни там ни там, он не слишком твердой походкой побрел куда-то в сторону, сделал несколько замысловатых зигзагов, постоял без особого смысла, и, наконец, тяжело вздохнув, уселся на скамейке напротив длинного здания вокзала.
Это было удивительное место – потоки гуляющей публики почему-то обходили его стороной, а редкие прохожие, случайно забредшие к вокзалу, без видимой причины боязливо оглядывались и старались побыстрей пройти мимо. Так что странный гражданин лишенный хоть какого-нибудь собеседника, довольно скоро погрузился в глубокие размышления…
Глава 1
Из всех портов мира Стамбул, пожалуй, самый красивый. Есть в нем, знаете ли, какое-то необъяснимое очарование. А еще это очень гостеприимный, я бы сказал податливый, город: он не наваливается громадами сияющих небоскребов, не загоняет в жесткие рамки налаженного распорядка аккуратненьких улиц, не обескураживает вопиющей грязью и нищетой. Он такой, какой он есть, единственный и неповторимый, город, в котором каждый находит себе местечко по душе. Поэтому встречи с ним ждешь, как встречи со старым другом.
Случилось так, что рейс наш сильно затянулся, да и по разным обстоятельствам, о которых я расскажу позже, лишены мы были до прихода в Стамбул простых человеческих радостей, доступных и положенных нормальному моряку в порту. Так что вырвались мы на берег, как стая голодных волков. Держись, Стамбул!
Поначалу все было прилично: по Таксиму погуляли, там выпили, тут выпили. Ракы их турецкая, конечно, вещь не так чтобы слишком вкусная, недаром они ее водой разбавляют, но пить можно. Потом солнышко припекло, вот я пивком ее и отлакировал. Мне ребята еще сказали: “Не надо ракы пивом запивать!”, да я не послушался…
Дальше все в тумане было, чистый Ла-Манш: девка какая-то, которую я отбил у толстого америкоса в белом костюме, танцы в потном чаду полутемного подвала, извилистый вонючий переулок, скользкие от грязи камни и драка, из которой я вышел изрядно потрепанным, но не побежденным. И дальше, дальше, дальше! Короче говоря, оторвался по полной…
К вечеру следующего дня я в гордом одиночестве сидел на жесткой и неудобной лавке в самом центре Стамбула – аккурат напротив вокзала, известного по фильму “Восточный экспресс”. Без документов, без денег, без левого рукава и правого носка, зато с болью во всем теле, тяжелой, как якорь, головой и самыми печальными перспективами. Корабль мой, славный “Михаил Берлиоз”, покинул Стамбул точно по расписанию, а именно сегодня утром – я, кажется, даже гудок его слышал, и идет теперь спокойненько к родным берегам в порт приписки Ялту. А я, Максим Курганов, матрос первого класса, сижу на лавке около вокзала и медленно умираю. Денег даже на пиво нет!
А вокруг кипит жизнь! Идут по Босфору корабли, из Золотого Рога один за другим выскакивают переполненные прогулочные катера, хорошо одетые улыбающиеся люди по улицам гуляют, от Галатского моста порывы ветра доносят потрясающий запах жареной рыбы. Это рыбаки свежепойманную скумбрию прямо в лодках своих на огромных сковородах жарят и через борт продают, в лепешечку завернувши. И стоит сущую ерунду, да только у меня в карманах и этой мелочи нет. Пойти, что ли, утопиться? Так ведь вытащат. Опять же вода здесь довольно сомнительная, прямо скажем, грязная вода. В такой воде топиться никакого удовольствия…
Дело между тем неудержимо шло к ночи… Ночи, которую мне предстояло провести в лучшем случае на этой лавке, но возможно, и в полицейском участке. А что завтра? Да, завтра… Завтра, как впрочем и сегодня, не сулили мне ровным счетом ничего хорошего. И я, следуя совету дяди Феди, пившего в Муроме запоями, закрыл глаза и постарался представить себя парящим в голубом небе облаком…
Правильно говорят: тяжел пьяный сон, но, на мой взгляд, куда тяжелее похмельная дрема, когда не разберешь толком, спишь ты или уже умер. Особенно если вместо мягкой койки в привычном кубрике на борту “Михаила Берлиоза”, приходится переживать это тяжелое время там, где переживал его я – на жесткой привокзальной лавке в Стамбуле…
Мое беспокойное забытье нарушил какой-то тип, севший рядом. Впрочем, мне-то какое дело? Я даже глаз открывать не стал. Но он тяжело вздохнул и произнес одно-единственное русское слово. Мягко говоря, непечатное, но весьма часто употребляемое в тяжелых жизненных ситуациях и означающее, что все вокруг тебя ну просто достало. Причем прозвучало оно вроде как от души, но совершенно неумело.
Как у чистенького пионера в алом галстуке, которого злые хулиганы поймали в парке культуры и отдыха, затащили в темный и грязный угол, отняли альбом с гербарием и сачок для ловли бабочек и теперь, дыша перегаром и угрожая мордобоем, заставляют выругаться матом. Выхода у пионера нет, и вот он, заткнув уши и отчаянно краснея, робко шепчет ненавистное слово под глумливый хохот злодеев…
Я живо обернулся – мой сосед был не слишком высок ростом, напрочь лишен каких-то бросающихся в глаза особенностей и на первый взгляд несколько растерян. Одет он был без особого шика, но вполне прилично. У ног его стоял большой фибровый чемодан с железными уголками – из тех еще чемоданов, с которыми так хорошо ездилось по молодости в поезде. На нем и закуску можно было разложить, и козла забить, и вещи в нем не мялись в отличие от современных мягких сумок с разными дурацкими надписями.
– Привет, – негромко сказал я, не зная толком, захочет ли соотечественник разговаривать с неизвестным типом сомнительного вида. – Какие-то проблемы?
Он обернулся ко мне, что-то похожее на улыбку тронуло его тонкие губы, и вполне доброжелательно ответил:
– Привет, – он помедлил, – здешние таксисты очень странные. Я даже сказать ничего не успел, а они налетели со всех сторон и давай орать! А я по-турецки совсем не понимаю.
– Так это у них борьба за пассажира, – пояснил я. – Звериный оскал капитализма. Таксистов много, а пассажиров мало.
Постепенно мы разговорились. Оказалось, что он только что приехал. Прямо из Москвы. Поезд шел почти двое суток, через три границы, в вагонах жара, соседи по купе пили все дорогу горилку, ели сало с чесноком и пели заунывные малороссийские песни, как будто поезд шел не из Москвы в Стамбул, а из Жмеринки в Одессу. Кошмар, короче говоря.