Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой
Шрифт:
Дороги почти не было, мы шли по грязным тропинкам или вдоль колеи, а иногда шагали напрямик через холмы, по крутым склонам, так что приходилось даже карабкаться на четвереньках. И нигде не было видно ни одного дома, не было слышно ни звука — бесконечным был этот край, пустынный и однообразный.
— А мы не заблудились? — спросила Ханца. На лице ее выступил пот, губы искривились, словно она собиралась заплакать.
Мы стояли на высоком гребне холма, откуда было видно далеко вокруг.
— Ну почему заблудились? Вон церковь Трех Святых, — утешал Тоне Ханцу
— А теперь, ребята, скоро будет холм, вот где нас ждет удача! Там всего три дома, а вокруг лес из одних фруктовых деревьев. В долине и на склонах сплошные яблони — как сосны и буки в нашем лесу.
У Лойзе заблестели глаза, у меня стало легче на сердце, а Ханца ускорила шаг. Яблони вместо сосен и буков! Да что там яблоки! В мешках у нас набралось их немало. Но тут было что-то иное, лучшее — сладость надежды… Не обязательно, чтобы там были яблоки, пусть будет что угодно…
Почти всю дорогу, с самого утра, мы шли молча.
Тоне, дома постоянно голодный, думал о кукурузных лепешках, о яблоках, о сладком грушевом сидре; и у Ханцы были подобные мысли, родные постоянно били ее, она весь день нянчила маленького ребенка и никогда не наедалась досыта; девочка мечтала о белом хлебе, о ярком пестром платке, может, даже о серебряных сережках; поэтому глаза ее были такими странными, словно она смотрела и ничего не видела. Оба они — брат и сестра — направлялись в удивительные края, где стояли дома из пряников с крышами из белого сахара. Оба шли и молчали.
И Лойзе мечтал. Его мечты еще больше напоминали чудесную многоцветную сказку — насколько прекрасную, настолько и невероятную. Он никогда не ел господской пищи, но, скорее всего, и не стремился к этому; лицо его было бледным, болезненным, а глаза горели, как пламя. Думаю, потому он плохо и кончил, что был таким…
Мы остановились. По ту сторону пригорка белела дорога, красиво петляя между величавыми деревьями. Шли мы туда весело, но когда вступили на эту дорогу, она больше не была такой красивой и белой, как нам казалась раньше. Может, когда мы смотрели на нее издали, сквозь облака проглянуло солнце. Грязь на дороге подсохла только сверху, но стоило на нее ступить, как нога проваливалась и скользила. Трава у дороги была еще мокрой, на деревьях иногда вздрагивали отдельные ветви, стряхивая на нас крупные капли.
Среди деревьев стоял большой крестьянский дом — снизу каменный, сверху деревянный, крытый соломой. Маленькие оконца смотрели с каким-то недобрым лукавством, словно они нас издали приметили и теперь злорадно подмигивают, здороваясь с нами. Мы подошли уже близко, нигде не было ни души. И почему-то — мы сами этого не могли понять — в наши сердца закрался страх.
— Ну, все-таки пошли туда, Господи, благослови, — расхрабрился Тоне и медленно ступил вперед.
Вдруг откуда-то из хлева или сарая выскочило что-то черное и бросилось к нам. Это был огромный пес, но он не лаял, приближаясь большими бесшумными кошачьими прыжками. До нас оставался всего один прыжок, в этот
Тоне схватил за руку Ханцу, чтобы она не упала, и побежал, увлекая ее за собой, по траве, по камням, по грязи — напрямик. Мешок развязался, из него посыпались яблоки, в грязь упала кукурузная лепешка; Лойзе на бегу обернулся, поднял лепешку и помчался дальше. Мы бежали до тех пор, пока дом не исчез из вида. Запыхавшиеся, потные, мы наконец остановились. Ханца вся выпачкалась в грязи, на лице и руках у нее были ссадины, но она не плакала.
Мы не смели взглянуть друг другу в глаза и не решались заговорить. Молча, с горестным чувством в душе, отправились мы дальше.
А дорога становилась еще более пустынной. Теперь она круто спускалась вниз и была такой скользкой, что мы то и дело падали. Лойзе разок засмеялся, когда шлепнулся в грязь, но тут же умолк, словно испугавшись своего голоса. Сначала нам казалось, будто равнина, простиравшаяся под горой, совсем близко — рукой подать. Но мы все шли и все падали, а конца пути не было, словно подножье горы опускалось ниже и ниже. Как-то Тоне оглянулся и увидел, что Ханца сидит в грязи. Она сидела и спокойно смотрела на нас.
— Что ты, Ханца?
Она встала, и мы пошли дальше, все вниз и вниз. Ноги наши облепил такой толстый слой грязи, будто все мы надели плотные чулки. Тягостно было и тоскливо, но Лойзе как будто этого не чувствовал: путь долог и труден, но где-то он должен кончиться… и там — сказочная страна… Мы уже почти не думали о праздничных лепешках, а сейчас мне кажется, будто мы о них вообще никогда не думали, даже в самом начале. Нас манило в путь что-то другое, и я с грустью в душе догадываюсь, что именно…
Дорога, наконец, плавно спустилась в долину, здесь она сворачивала влево, то поднимаясь на низенькие пригорки, то снова сбегая с них, а затем исчезала за выступом высокой горы, с которой мы пришли. А справа раскинулось бескрайнее пустынное поле, поросшее высокой травой; вдоль и поперек его пересекали овраги, кое-где росли одинокие деревья. И мы отправились через это поле.
Теперь мы шли по узкой, очень грязной, сплошь в глубоких лужах тропинке, кое-где заросшей травой. Вскоре мы заметили, как то справа, то слева от нас начали появляться огромные, похожие на пруды лужи, вода в них была чистая, неподвижная, и над ней поднимались пучки высокой травы; дно тоже покрывала трава, мы это видели…
— Ой, страшно! — сказала Ханца, шедшая последней. Мне в эту минуту тоже стало не по себе — таким бесконечным было это поле, и такая тишина стояла вокруг!
Но никто не сказал, что пора возвращаться, да никто и не подумал об этом…
В одном месте вода залила всю тропинку. Издали мы ничего не заметили и остановились, как вкопанные. От одного берега до другого были проложены доски, вода захлестывала их, расходились даже маленькие волны, со дна поднимались пузыри, так что легонько шевелились травинки.