Слово безумца в свою защиту
Шрифт:
Так как я не был расположен поддерживать этот разговор, он тут же иссяк, однако дал новый толчок моим раздумьям.
Возможно ли, спрашивал я себя, что сосредоточенность всех моих мыслей в эти дни на баронессе как-то изменила черты моего лица, а может быть, дело просто в том, что выражение наших лиц стало сходным за эти полгода интенсивной духовной близости? Стремление понравиться друг другу во что бы ни стало привело, видимо, к бессознательному отбору наиболее привлекательной мимики, к наиболее обаятельной манере держать себя, все же иное постепенно исчезало. Вполне возможно, что так оно и было, во всяком случае, поскольку произошло взаимопроникновение двух душ, мы отныне действительно стали зависеть друг от друга. Судьба, а говоря проще, инстинкт сыграл, как всегда, свою низменную и неизбежную роль, камень покатился с горы, сметая со своего пути все и вся – честь, разум, счастье, верность, добродетель, целомудрие!
Какое изумительное простодушие! Она, видите ли, задумала поселить под своей крышей пылкого молодого человека, находящегося в том самом возрасте, когда все желания порождаются плотскими вожделениями. Кто же она, в конце концов, тайная распутница или женщина, которой любовь помрачила разум? Распутница? О нет! Тысячу раз нет!… Я боготворил ее за естественность поведения, за душевную чистоту, за искренность и материнскую нежность. Да, что и говорить, она эксцентрична, даже, если угодно, взбалмошна, что, впрочем, она и сама за собой знает, трезво оценивая свои недостатки, но она не злодейка! И даже когда она прибегает к своим наивным хитростям, чтобы растревожить меня, она ведет себя как уверенная в себе женщина, которая забавляется тем, что смущает робкого юношу, а не как заядлая кокетка, стремящаяся вызвать плотскую страсть у заинтересовавшего ее мужчины.
Теперь я должен был укротить пробудившихся демонов и, чтобы навести всех на ложный след, сел за письменный стол и набросал письмо, в котором снова оседлал своего старого конька и витиевато распространялся о своей несчастной любви, приписывая этот приступ отчаяния успеху певца, навеки лишившему меня всяких надежд. И в виде литературного доказательства приложил к письму два стихотворения «К НЕЙ», исполненных как бешеного темперамента, так и двойного смысла. Если они ранят баронессу, то что ж, я не против! Однако ни на письмо, ни на стихи ответа не последовало; то ли мой прием уже не произвел на них должного действия, то ли эта тема их уже не интересовала.
Тихие, спокойные дни, которые я провел в деревне, помогли мне восстановить силы. Окружавшая меня природа была одухотворена образом обожаемой мною женщины, даже лес, в котором я провел такие страшные часы, будто в чистилище, казался мне теперь веселым, и когда я гулял по утрам, эти места, где я насмерть сражался со всеми демонами, заключенными в человеческом сердце, уже не внушали мне ни капли ужаса. Встреча с ней и уверенность, что вновь ее увижу, вернули мне жизнь и разум!
Хорошо зная по личному опыту, что нежданный гость никогда не бывает по-настоящему желанным, я вошел в дом баронессы лишь после больших колебаний. Еще на улице меня неприятно поразили голые деревья, отсутствие скамеек в садике, неогороженные клумбы, танец сухих листьев на ветру – печальные приметы зимы. А войдя в гостиную, я испытал чувство подавленности, вдохнув спертый воздух, согретый высокими белыми изразцовыми печами, встроенными в стены, – казалось, они свисали с потолка, словно простыни. Вторые рамы были уже вставлены, и щели заклеены белой бумажной лентой. Из-за ваты, лежащей между рамами и изображающей снег, казалось, что эту комнату приспособили для умирающего. Я постарался мысленно убрать из нее все предметы дворянского быта и восстановить ее в прежнем виде, когда она была столовой в буржуазном доме с суровым укладом: голые стены, дощатый пол, не покрытый ковром, обеденный стол из мореного дуба на восьми ногах, похожий на паука, а над ним – строгие лица отца и мачехи.
Баронесса встретила меня радушно, но вид у нее был печальный, словно она пережила какое-то разочарование. У них в гостях были свекор и дядя, они играли с бароном в карты в другой комнате. Я пошел с ними поздороваться, а потом оказался наедине с баронессой. Она села в кресло у лампы и принялась за вязание. Молчаливая, угрюмая, некрасивая, она предоставила мне вести разговор, который вскоре превратился в монолог, поскольку она не подавала реплик. Я примостился у печки и глядел на нее: склонившись над своей работой, она вязала, не подымая головы. Таинственная, ушедшая в себя, она, казалось, временами совершенно забывала о моем присутствии, и я решил, что пришел некстати и что мое возвращение в столицу произвело дурное впечатление, как, впрочем, я и ожидал. Вдруг я невзначай опустил глаза, и в полутьме, под столиком, покрытым ковровой скатертью, меня ослепила ее ножка, обтянутая белым чулком, перехваченным подвязкой с пестрой вышивкой. Видно, садясь, она приподняла юбку, и эта ножка, сразившая меня безупречностью линий, предстала моему взору во всей своей красе. Жар ударил мне в голову, ибо по ней мое воображение сразу же воссоздало все ее тело. Ах, эта крошечная ножка с крутым подъемом, обутая в башмачок Золушки!
Тогда я не сомневался, что юбка задралась случайно. Лишь много позже я узнал, что чувствует женщина, когда показывает ножку выше щиколотки. Взволнованный этим впечатляющим зрелищем, я тут же ловко перевел разговор на тему своей вымышленной любовной неудачи. Она резко выпрямилась и, глядя мне прямо в лицо, произнесла:
– Вы, видно, очень постоянны в своих привязанностях!
Мой взгляд, что греха таить, был все еще устремлен под этот злосчастный круглый столик, где белел чулок с красной подвязкой, но я все же заставил себя его отвести и погрузить в ее расширившиеся от света лампы зрачки.
– К несчастью, да! – ответил я ей твердо и уверенно.
Это была исповедь, хотя я и обошелся без признаний в любви, и она шла под шелест игральных карт и под возгласы игроков.
Установилось тягостное молчание. Одернув юбку, она снова взялась за вязание. Чары развеялись, в комнате вязала чужая, дурно одетая женщина, к которой я был совершенно равнодушен. Спустя полчаса я, сославшись на плохое самочувствие, попрощался.
Вернувшись домой, я вытащил из ящика свою драму, твердо решив переписать ее заново в надежде, что бешеной работой мне удастся подавить в себе чувство не только не сулившее мне ничего отрадного, но и могущее привести меня к преступлению, а от преступления меня отвращало все – и инстинкт, и вкус, и трусость, и нравственное воспитание. Я твердо решил разорвать эти отношения, ставшие теперь более чем опасными. Неожиданный случай пришел мне в этом на помощь: дня два спустя я получил предложение заняться разбором и систематизацией библиотеки одного коллекционера, живущего за городом в своем имении.
Так я оказался в старом родовом особняке XVII века, в комнате, снизу доверху заваленной книгами. Это было путешествие по разным эпохам моей родины. Там была собрана вся литература Швеции,.начиная с инкунабул XV века и кончая последними новинками. Я ушел в это дело с головой, чтобы забыться, и мне это вполне удалось, причем даже настолько, что пролетела неделя, а я и не заметил отсутствия моих друзей.
Когда наступила суббота, день приема у баронессы, ко мне явился вестовой королевской гвардии и вручил официальное приглашение от барона, к которому он приписал несколько слов, дружески упрекая меня за мое исчезновение. Я испытал некое кисло-сладкое чувство удовлетворения от того, что имел возможность ответить очень вежливым отказом, выражая при этом сожаление, что я, увы, не могу уже свободно располагать своим временем.
Ровно через неделю появился тот же вестовой, на этот раз в парадной форме, и передал мне записку от баронессы, написанную весьма резко, в которой она умоляла меня навестить барона, прикованного к постели из-за сильной простуды. Больше уклоняться было невозможно, и я тотчас же отправился в город.
Баронесса выглядела больной, а что до барона, то он, слегка простуженный, томился в постели, в спальне, куда меня и провели. Вид этого алтаря любви, до тех пор скрытого от моего взора, оживил во мне инстинктивную неприязнь к сосуществованию супругов в одной комнате, к их неизбежному и бесцеремонному обнажению друг перед другом даже в тех случаях, когда следует быть одному. Гигантская кровать, на которой валялся барон, поведала мне о всех мерзких тайнах их ночной жизни, пирамида подушек рядом с больным бесстыдно указывала на место баронессы на этом ложе. Туалетный столик, умывальник, полотенца – все здесь казалось мне оскверненным, и я зажмурился, чтобы преодолеть нахлынувшее отвращение.
Мы немного поболтали у одра больного, а затем баронесса пригласила меня в гостиную выпить по рюмочке ликера. Как только мы оказались одни, она, словно прочитав мои мысли, выпалила в ответ:
– До чего же все это отвратительно, не правда ли?
– Что вы имеете в виду?
– Ах, вы меня прекрасно понимаете! Женская доля, жизнь без цели, без будущего, без своего дела!… Я просто погибаю от этого!
– Но, баронесса, у вас же дочь, которую вы должны воспитывать! И возможно, будут еще дети…