Шрифт:
Светлана ЗамлеловаСлучай в бане
* * *
Бани у нас, граждане, завсегда служили объектами насмешек. Про них завсегда разные там сатирические повести писали. Высмеивали, значит, банные порядки.
Это, конечно, что касается общественных бань. Городских. А то теперь таких бань понастроили, что смеяться не захочется. В такой бане, граждане, главное – это своего достоинства не уронить. Тут уж не до смеху. Тут уж гляди, чтоб спина ровная,
Ну, мы здесь задерживаться не станем. Отправимся, куда попроще. А можно самим не ходить, а послушать, чего люди рассказывают.
Вот отправилась в баню Сусанна Григорьевна Печёнкина, работник дорожного хозяйства. Отправилась она, значит, помыться. Ну, пыль дорожную смыть, кости свои престарелые попарить. Вот пришла Сусанна Григорьевна в баню. Отдала за вход двадцатку и прошла в предбанник. Ну, побродила минут сорок по предбаннику. Наконец притулилась кое-как на скамеечку. Барахлишко своё развесила, огляделась. Смотрит, мать честная! Которые помыться пришедши, все чего-то кушают. Одна чай с лимоном, другая котлетку, третья куриную ногу догладывает. Токмо что щей никто не хлебает. И такое, знаете, чавканье отовсюду доносится – плакать охота. А запах!..
Поморщилась Сусанна Григорьевна, носиком передёрнула и думает: «Ишь ты, думает, раньше-то в банях всё больше стирали, а теперь, гляди-ка, покушать ходят».
Тут надоело ей смотреть, кто как кушает, пошла она париться. Приходит, садится на полок. Дышит. Воздух горячий, нутро обжигает. Но ничего, вдыхать можно. Только вроде пахнет как-то странно. Вроде дух такой тяжёлый распространился, с ног шибает.
Огляделась Сусанна Григорьевна. Видит, сидят две бабёночки в халатиках махровеньких. Греются.
В парилке-то и без халатиков жарынь. Пот в шесть ручьёв льёт. А в халатике-то и вовсе жить не хочется. Но бабёночки – ничего. Сидят, семечки лузгают. Потеют только, сволочи.
Сусанна Григорьевна им говорит:
– Вы бы, говорит, бабёночки, ещё польта на себя нацепили. Воняют, говорит, халатики-то.
Бабёночки на Сусанну Григорьевну посмотрели и говорят:
– Заткнись, говорят, старая перечница. А то сейчас сама завоняешь.
Вздохнула Сусанна Григорьевна, головкой покачала. Не сказала ничего. Да и что тут скажешь-то?
Сидит дальше. Дышит. Глаза прикрыла, вроде полегче стало. Вроде не так пахнет.
Тут заходит энергичная такая бабёночка с ушатом воды.
– Эхма, говорит, чего-то у вас тут прохладно. Сейчас, говорит, парку поддадим.
И с ушатом своим к печке направляется.
Взмолилась Сусанна Григорьевна:
– Что вы, говорит, бабёночка, какие экзекуции вздумали устраивать! Дозвольте, говорит, так посидеть, подышать свежим воздухом.
Ухмыльнулась бабёночка. Ушат свой поставила, подбоченилась и говорит:
– Это, говорит, какое ж у нас население эгоистичное! Самой не надо, так пущай другие мёрзнут. Нет, говорит, недопустимо из-за одной малахольной людей удовольствия лишать. Это, говорит, ежели каждый начнёт свои порядки устанавливать, что ж такое будет?
И цельный ушат без дальнейших переговоров в печку опрокидывает.
Батюшки-светы! У Сусанны Григорьевны в глазоньках потемнело, в горлышке пересохло. Сидит она, горемычная, воздух ротиком ловит, ручками за сердце хватается.
Встала, наконец, Сусанна Григорьевна со своего полка, а ноженьки-то у ней и подкосились. Насилу выползла, сердешная.
Поплелась Сусанна Григорьевна в предбанник. Отдышаться и в себя прийти от таких потрясений. Доплелась она до скамеечки, где барахлишко своё оставила. Смотрит – что такое? Нету барахлишка. Скамеечка стоит. Спинка у скамеечки на месте. А на крючочках чужие вещички развешаны.
Там в бане скамеечки такие с высокими спинками. К спинкам крючочки приколочены. Которые помыться пришедши, на тех крючочках своё барахлишко оставляют.
Стоит Сусанна Григорьевна, глазками хлопает. «Может, думает, скамеечка не та?» Огляделась она окрест. Нету. Скамеечка та. И спинка на месте. И крючочки не оторваны. Барахлишко только на крючочках чужое. Незнаемое барахлишко. Стоит Сусанна Григорьевна. Удивляется.
Тут подходит к ней бабёночка. Голенькая. Мочалкой помахивает.
– Это, говорит, ваше, что ли, тут тряпьё было оставлено? Так я его поскидала. Я, говорит, уже пять лет в этой бане моюсь и завсегда на данной скамейке разоблачаюсь. А тут, глядите! Тряпьё какое-то развесили. Прямо скамейки узнать невозможно. Нет, говорит, я никому не позволю свои портки на мою скамейку развешивать. Пока меня нету – пожалуйста! А так, чтоб на моих глазах... Нет, говорит, не позволю! А ваше тряпьё, между прочим, вон, на стуле возле входа валяется.
Постояла Сусанна Григорьевна, посмотрела на мочалку. Хотела было плюнуть той бабёночке в глазоньки. Или в волосья рученьки запустить. Да передумала. Уж больно у самой сердце в ту пору колотилось.
Махнула она рукой, подумала: «Ну вас!», и домой пошла.