Служилый
Шрифт:
— Опять о своем. Зачем наклоняться? Так ведь неудобно для ходьбы.
— Зато удобно для бега. Друг мой, это — ликантроп, будьте знакомы. Я долго занимался изучением псоглавцев, кои чрезвычайно размножились во время долгой войны, терзающей германскую империю. И, изучая натуру скальпелем, пришел к выводу, что не грех, а лишения являются причиной этого, с позволения сказать, заболевания. Силач и борец закаляют свои мышцы и кости, делая их более толстыми и грубыми через череду мелких повреждений. А ликантроп делает связки более подвижными и сочленения эластичными, передвигаясь на четвереньках.
— Говорю тебе, бегать на карачках тяжело
Де Бирс взял в руки инструмент и, подпилив череп, сбил ударом молотка часть черепной крышки. Запустил щипцы в дыру и вытащил что-то напоминающее толстого червяка.
— Вот эта огромная шишковидная железа придает ликантропу особые способности, отчего люди далекие от науки называют его оборотнем.
— Я думал, ты мне часики покажешь голландские, а ты вон рукава засучил как мясник. Я ни в науку эту, ни в оборотней не верю. Теперь идти можно?
— Да, только я не забуду о тебе.
Де Бирс махнул рукой и шведы увели Василия.
С полчаса кузнец приковывал его ногу к кольцу в стене. Раскуют, только когда на казнь поведут.
Терзала жажда и жар подступал; обожженные пыткой бока пекло так, словно их выложили на раскаленный протвень. Венцеславич впал в забытье, вначале тяжелое, словно чугуном его придавили, затем легче стало. Показалось ему, что дочка Вейки касается его лба прохладными пальцами. Катерина? Он с трудом поднял будто каменные веки — над ним склонялась женщина, отрывая взору нежные выпуклости в вырезе платья. Она трогала его лицо мягкой прохладной рукой и выжимала воду из платка на его губы.
— Понравилось, московит? Я — рад. Будет она заботиться о тебе и дальше, покуда ты жив. Это моя племянница, Лисье, дева осьмнадцати годов от роду.
Де Бирс был в камере, смотрел не на пленника, а куда-то на стену — словно бы не желая смущать девицу.
— Предложение подкупает. Хотя слова «покуда жив» говорят о том, что заем будет краткосрочным и проценты взяты большие. Что хочешь ведать о нашем волосатом слоне?
— Всё.
Василий стал рассказывать голландскому мастеру о диковине из Ленского края, не жалко, все одно супостатам туда не добраться, в то время как Лисье ласково держала его голову.
— Якуты считают его злым духом. Ну, это по простоте душевной. Самоеды-харючи, которые кочуют за Камнем, уверены, что оный есть настоящий подземный зверь… Так то, держава наша есть родина слонов, запиши.
— Нарисовать зверя можешь?
— Приходилось в отхожем месте царапать со скуки или там углем на заборе: «Здесь Василий был, после того, как мёд да пиво пил», «Боярин такой-то — дурак». Еще я у богомазов в Троицком Сергиевом монастыре немного обучался, хоть там все иначе. Они-то на досках пишут. Бумаги у нас мало выделывается, не хватает толчей для этого дела, поскольку недостает быстрых рек. Но, может, навык и пригодится; если принесете лист и грифель, сдается мне, что изображу.
— Будь покоен. Завтра непременно доставлю тебе необходимое.
Когда де Бирс пошел к двери, Лисье поставила поближе к узнику кувшин с водой, хлеб и «шпек», завернутые в чистую тряпицу, мазь для обожженной кожи. Заскрипела дверь, выпустив незваных гостей, ругнулся, дыхнув перегаром солдат, запер со скрежетом замок. Между толстых прутьев решетки
Ах ты, забыл у голландца хоть какое-нибудь покрывало попросить. Теперь околевать до утра… И вот еще напасть. Узники цепные ведь под себя гадят. Завтра придет ученый господин и паче чаяния племянницу свою снова приведет, в камере же срамота будет.
Вытянув цепь как можно больше, Венцеславич пробрался к самому углу камеры, стал рыть земляной пол. Занятие согревало. Слой земли, впрочем, вскоре кончился и дальше был кирпич — но рыхлый. Выгнув цепь, Венцеславич стал помалу крошить его звеном металлическим. К середине ночи получилось настоящее отхожее место. На локоть в глубину. Теперь можно облегчиться и забросать «изделие» обломками кирпича и землей…
А снилось ему… Будто всё перевернулось. Облака — внизу, он идет по ним, а сверху держава Российская. Над головой поля запорошенные, леса, снегом покрытые, реки замерзшие, тундры в метельной пелене. Потом сворачивается вся держава, и вот она, как младенец у него на левой руке, а он своим полушубком ее от холода защищает. Но кто-то по следу стелится — неслышно ступает, только дыханием звериным выдает себя.
Гости явились на следующий день, сразу как выстрел крепостной пушки возвестил о полдне. Де Бирс втянул длинным носом воздух, да так что кончик покривился, но пахло только затхлостью подземелья, лучше чем во многих ингерманландских гостиных. Затем радостно поприветствовал узника. С ним был кнехт, что, поставив две табуретки, удалился. Господин ученый с племянницей сели и начал он не с вопросов, а с бутылочки бургундского — на двоих. И с воспоминаний:
— …По дороге на восток я встретился с господином Декартом. Несмотря на желание сделать весь мир доступным расчету, как бухгалтерскую книгу, он продавал свои познания в артиллерийской баллистике то Морицу Оранскому, то пфальцграфу Рейнскому. Он-то и рассказал мне, что нас окружает геометрия, что материя суть пространство, послушное геометрии, что расположены вдоль невидимых линий материальные частицы, промеж которых нет зазоров. А я сказал, после того как сбился, считая чарки с малагой: «Рене, дружище, ты существуешь, только потому что мыслишь». Он повторил за мной и даже перевел на ученую латынь: «Соgito ergo sum». Потом к нам прилипли какие-то падшие девы и меня так «раскрутили», выражаясь жаргоном мэтра Вийона, что я напился, как немец. Память — повелительница рассудка, но утром я не помнил ничего. Куда исчезло десять золотых, зашитых в подкладку моего плаща? Получил ли я хоть какое любовное вознаграждение за свое золото? Мне пришлось выписать из дома известное тебе милое создание — чтобы она предотвращала мое дальнейшее падение.
— Про Морица, который Оранский, мне… одна бабка сказывала, он коновод знатный был, придумал шагистику и строевую выучку — воинством управлял, как игрушечными солдатиками. Что касается того второго — Декарта, тут я сомневаюсь. Если ж между частицами нет пустоты, они лишь мешать друг другу будут, то ли толкаясь, то ли слипаясь как кисель овсяный. Сдается мне, что первично Слово Божье, пронизанное энергиями, а не какая-то материя — мне инок Агафон из Троицкого Сергиева монастыря про учение Максима Исповедника поведал. Энергия порождает все вещи из Слова; не обособлены они, а могут входить одно в другое, как волна в волну.