Служит на границе старшина
Шрифт:
Перед отбоем, как правило, несколько минут на тренировку зрительной памяти. Кто-нибудь разложит на столе десяток различных предметов — расческу, авторучку, перочинный нож, ножницы, катушку ниток. Три-четыре секунды смотрит Смолин на стол, затем поворачивается спиной и рассказывает, где, что и в каком порядке лежит… И никто из товарищей не сравнится с ним в этой своеобразной тренировке.
Как-то в библиотеке Смолину встретилась книга про пограничника Карацупу и его собаку Индуса. Залпом проглотил книгу. Снова прочитал, но уже не торопясь, вдумываясь в каждое слово, фразу.
Эх,
В конце концов, не боги горшки обжигают. И Карацупа когда-то учился на таких вот курсах, и он начинал свою службу инструктором на дальневосточной заставе…
С вещмешком за плечами и Джеком на поводке возвращался Смолин на заставу. На развилке дорог оставил дребезжащий кузов попутной полуторки. «Пошли, Джек, тут уж не очень далеко».
Рядом с заставой — вековой, в три обхвата, порыжевший дуб. Но чьи-то могильные холмики выросли под дубом? Не было их тут. Смолин подошел и остолбенел, весь напрягся. «Старшина Морозов. Рядовой Платонов» — прочитал имена захороненных.
Ноги едва держали. Вроде деревянные, не свои, ноги. И дышать стало нечем, совсем нечем. Морозов… Платонов… Нет, это невероятно, немыслимо!
Долго стоял Смолин, ошеломленный. Не помня себя, спотыкаясь на ровном месте, побрел к заставе. Потом уж узнал: Морозов, взяв с собой Платонова, поехал на мельницу за мукой; из засады на них напали оуновцы…
Плакать, конечно, не мужское дело, но сердцу не прикажешь. Нет, не прикажешь…
В ночном наряде
Бесконечной лентой контрольно-следовой полосы тянется по лесам, по горам, полям граница Советского Союза. Пограничники слышат неумолчный шум дальневосточной тайги, грозный рокот Тихого океана, видят раскаленные барханы выжженной солнцем пустыни и холодные заснеженные вершины Памира…
Граница… Это короткое, но емкое слово подтягивает, заставляет быть строже, требовательней к своим поступкам, к своему поведению. Слово это звучит тревожно, волнующе. В нем будто шелест камыша, крадущиеся настороженные шаги, таинственные тени…
Кто в двадцать лет не мечтает о жарких схватках с агентами иностранных разведок, погонях, приключениях? Кто не мечтает отличиться, задержав лазутчика с шифрами, бесшумным пистолетом, стреляющими авторучками, средствами тайнописи и другими предметами «джентльменского» набора?
Конечно, есть и погони на границе, и приключения, и схватки. И все же, надо сказать откровенно, то, что называют «романтикой границы» — одно, а повседневная служба — совсем другое. Тяжела и, чего скрывать, подчас довольно однообразна она.
Безлюдье на границе, кажущийся покой, тишина. Но тишина тут хрупкая, коварная, секущая по нервам. Граница — это фронт. А на фронте успокаиваться нельзя, благодушие опасно. В любой миг тревога, в любой миг могут затрещать автоматные очереди, загреметь разрывы гранат…
Рядом в двух шагах, сопредельное государство. Чужая земля. Чужое небо. Чужие порядки… А за спиной Россия, Москва…
Тянулись дни, похожие один на другой, как патроны в магазине автомата. Шпионы что-то не торопились попадаться Смолину в руки, а вот гимнастерочка часто темнела от пота. Наряды.
Тревоги. Тренировка овчарки. Днем, ночью, вечером. И уж таков порядок: жара или лютая стужа, хлещет ли, забивая дыхание, холодный осенний дождь, либо стоит густой туман, такой, что в нескольких шагах ничего не видать, — занятия не отменяются. Сучья хватают за плечи, кусты в кровь расцарапывают лицо, рвут обмундирование. Каждый сапог весит, право же, добрый пуд. Инструктор спотыкается, скользит, падает… Струйки пота щекочущими ручейками ползут по спине… Да, хочешь не хочешь, а надо напоминать овчарке то, чему обучил ее в школе. Собаки — прилежные ученики, но и они забывают пройденное, если его не повторять.
Нет, не сразу пограничник становится выносливым и закаленным. Далеко не сразу. По наследству эти качества не достаются. Не выдают их и вместе с обмундированием и зеленой фуражкой.
Далеко не каждый день и даже не каждый месяц приходится обезвреживать вражеских лазутчиков. Но всегда нужно быть в готовности номер один.
Так требует граница. Таков железный, непреклонный закон границы.
Здесь все не так, как в обычной войсковой части. Поутру горнист не играет общего подъема. Одни бойцы ложатся спать, когда на востоке загорается солнце, другие встают, умываются, когда на небо выползает луна.
Ровно в двадцать часов весь личный состав выстраивается для боевого расчета. Объявляется суточный наряд. Выделяется тревожная группа…
Строго и торжественно звучат, западают в душу слова начальника заставы: «Приказываю выступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик! Всех лиц, нарушивших или пытающихся нарушить…»
Тяжелые лохматые тучи медленно ползут по небу. Спустись они чуть ниже — зацепятся за верхушки деревьев. Тихо над границей, так тихо, что слышно, как с ближайшего дубка шурша падают листья. И это едва различимое шуршание еще больше подчеркивает тишину. Напарником у Смолина солдат Степанов. Лицо у Степанова широкое, простодушное. Пограничник он молодой, можно сказать, совсем еще зеленый. Иногда вздрагивает, когда падает, цепляясь за ветки, сухой сучок или скрипит дерево. Готов открыть огонь, как только зашуршит в листве ежишка. В общем, только учится разбираться в ночных звуках и шорохах.
Многим новичкам тягостно ночью, страшновато. Редкая поросль березняка, такая ясная и приветливая днем, кажется незнакомой, густой, враждебной. Мелкий овражек представляется глубоким таинственным ущельем… За каждым кустом, за каждой кочкой чудится нарушитель.
«Ничего, парень, освоишься, пообвыкнешь», — искоса посматривает на Степанова Смолин. Ему хочется сказать что-нибудь ободряющее, но ничего он не говорит. Лучше скажет потом, по дороге на заставу.
Медленно тянется время в наряде. Эх, сбросить бы с плеч исхлестанный дождями брезентовый плащ, выпить кружку горячего чая. Выпить, неторопливо отхлебывая, смакуя каждый глоток.