Смех и грех

Изюмова Евгения Федоровна

Главарь стражей явился ко мне в спальню, где я развалилась в очень вольной позе на диване и читала затрёпанный детектив Рэкса Стаута. О том, чтобы мне самой сесть за стол и начать писать, и речи не могло быть: я изнемогала в борьбе с собой, но слово своё держала всегда крепко. А тут дала слово самой себе не браться за ручку и бумагу ни при каких обстоятельствах.

Патлатый сумрачно глянул на меня из-под нечёсаных чёрных косм и заявил:

–  Или начнёшь работать, или я из тебя сделаю шашлык.

Я удивилась его наглости: вошёл без стука, и разозлилась на его грубый тон, но лишь ехидно осведомилась:

–  Интересно, как я смогу начать работать, если нет вдохновения? Тебе

о чем-нибудь говорит такое слово - вдох-но-ве-ние?
– выговорила я по слогам.

Патлатый, может быть, был и глуповат, но не законченный дебил, чтобы не уловить насмешку в моём тоне. Он помрачнел: вероятно, не понравился намёк на его тупость, и заорал, выкатив на меня злые глаза:

–  А я говорю, ты начнёшь работать, и немедленно!

К тому времени я уже встала и благоразумно села за стол, подумав, что если он начнёт размахивать руками, то смогу и я чем-нибудь, что лежит на столе, запустить в него. Патлатый и впрямь сжал кулаки, шагнул вперёд и рявкнул:

–  Нет, будешь работать!

–  Тогда садись и пиши сам!
– заорала и я, оттолкнув от себя пишущую машинку, но не рассчитала толчок, и машинка приземлилась прямо на одну ногу Патлатого.

Тот взвыл и злобно шарахнул по ней другой ногой. Но мне жаль было не его, а машинку: вдруг испортится. А такая классная машинка: литеры расположены «ромашкой», имеет и белую корректировочную ленту для исправления ошибок. Кроме того, я очень не люблю, когда кто-то намеренно портит нечто, изготовленное руками человека, тем более принадлежащее мне, а машинку я считала почти своей, намереваясь после своего освобождения «выцыганить» её у Николая. А ещё не люблю, когда на меня орут всякие хмыри. Ладно - Николай, с ним почти «отношения» на почве танцев. А Патлатый мне кто? Да плевала я на него! И произнесла коронную «фурмановскую» фразу из полузабытого кинофильма «Чапаев», естественно, на свой лад:

–  Александр Македонский тоже был великий полководец, но зачем же машинки пинать?

«И.о. Николая», окончательно выведенный из терпения моим упрямством, обозлённый, что я спихнула ему машинку на ногу (он был уверен - спихнула нарочно), размахнулся и смазал меня кулаком по левой скуле. Не в полную силу, конечно, однако стул опрокинулся, и я очень лихо впечаталась затылком в стену. В голове загудело. От боли и ярости я чуть не завопила диким голосом. Но, оказывается, шмякнуться головой о стену иногда бывает и полезно. Умственные мои способности не притупились, наоборот, приобрели не свойственную мне черту - хитрить. И потому сдержала свой вопль, хотя внутри все клокотало от злости: меня родной муж никогда не бил, а тут какая-то морда протокольная осмелилась ударить! Ох, не надо было ему со мной так поступать!

Я застыла без признаков жизни с задранными вверх ногами, тихо радуясь, что в джинсах, а то к ярости примешалось бы чувство неловкости, и я, пожалуй, не выдержала бы своей роли. А так лежала и злорадно наблюдала сквозь ресницы за бандитом: как он поступит, не будет же пинать меня ногами, небось, понимает, что я им нужна с ясной головой. А откуда быть ясности в голове при побитом теле? Он и не стал меня пинать. На лице у него появился такой испуг, что я внутренне ухмыльнулась - выходит, правильно догадалась: им не велено «повреждать» меня.

–  Эй, - тихо спросил Патлатый, перегнувшись через стол, - ты что?

Я не ответила.

Он подошёл ко мне и легонько похлопал по щеке, что я, конечно, выдержала через силу, потому что готова была вцепиться в его мерзкую харю, как разъярённая кошка.

–  Эй, - повторил парень, хватая мою безвольную руку и щупая пульс. Лицо его выражало неподдельное отчаяние.
– Ты чего молчишь? Не молчи, а?
–

в его голосе послышались плаксивые нотки, он наклонился ещё ниже, вот тут я и вцепилась обеими руками в патлатую голову. Причём молча.

Парень отпрянул, приподняв меня с пола и выпутав из стула. А я молча висела на его волосах и тащилась следом. Молча потому, что с одной стороны это было частью моего мгновенного плана, а с другой - просто никогда не могла заставить себя кричать. Умей я визжать, стены бы одним голосом обрушила, но, увы, что не дано, то - не дано. Зато заорал Патлатый - от боли и неожиданности:

–  Ты, стерва! Отстань!

Но это совсем не входило в мои планы: я висела, как бульдог, и молчала.

Парень совсем ошалел и только мотал головой, пытаясь меня отцепить, не догадываясь применить при том руки. Он орал так истошно, что в комнату ввалились еще двое бандюганов во главе с Анджеем, правда, сначала застряли в дверях, одновременно ринувшись в комнату. Потом заржали в три глотки, словно стоялые жеребцы: и в самом деле, наверное, очень было забавно смотреть, как высоченный громила трясёт головой, а я мотаюсь за ним туда-сюда, подобно тряпке. Но через несколько мгновений поняли, что приятелю совсем не до смеха, и бросились отдирать меня от него. Да я и сама рада была отцепиться, но пальцы свело, так что когда меня оторвали от головы несчастного, в моих руках были зажаты два пука чёрных волос.

Ощутив себя свободным, парень сначала затряс головой, словно проверяя, целы ли волосы, даже рукой по макушке цапнул, а потом ринулся на меня. Но приятели его заслонили меня буквально грудью. Вернее, Анджей заслонил, а двое повисли на вздёрнутых к потолку руках.

–  Убью!
– ревел Патлатый, а я спряталась за Анджеем, как за баррикадой, лихорадочно ища глазами, чем бы вооружиться и шарахнуть этого придурка по макушке, если всё же прорвет заслон и набросится на меня. А в голове мелькнуло совсем некстати - это всё моё воображение проклятое - что парень похож на взбесившегося коня-ломовика, на котором повисли извозчики. Но как бы ни был силен «ломовик», его всё же свалили на пол, правда, потому, что Анджей схватил стул и грохнул его по башке раньше меня. Тот осел на пол, однако совсем не вырубился - здоров бугай все-таки!
– помотал головой. Я даже пожалела его: мало того, что чуть скальп не сняла дурная баба-притворщица, да ещё и огромную шишку на голове заработал. И я тихо спросила:

–  Эй, больно, да?

Тот никак не прореагировал на мое соболезнование, видимо, принял за подвох, но когда один из приятелей сочувственно сказал:

–  Ну, извини, надо же было как-то тебя успокоить, - Патлатый… заплакал!

Нет, вы видели когда-нибудь плачущего бандита? Мы увидели и опешили.

–  Да, знаете, как больно, - пожаловался парень и всхлипнул, мазнув при этом кулаком по носу, обалделый от моего бульдожьего броска и от удара по голове увесистым стулом.

Патлатого заботливо вывели за пределы моей спальни, в дверях щёлкнул замок, что значило: никаких прогулок, и сидеть мне в замкнутом пространстве настоящей арестанткой.

Не знаю, чего уж Николаю наговорили, когда он вернулся, но явился он в мою комнату весьма раздражённый:

–  Ты чего тут вытворяешь?
– рыкнул с порога, буравя меня злым взглядом.

–  Ничего такого, что могло бы тебя поразить, - ответила я в таком же тоне.
– Я никому не позволю себя бить!

От моей заносчивости Николай задохнулся в бешенстве: баба целиком в его власти, а чего-то ещё и вякает. Он даже заикаться начал:

–  Да я… Да я… я, - пока, наконец, не выговорил.
– Я тебя мордоворотам своим на ночь отдам, утром не так запоёшь!