Смелая жизнь
Шрифт:
— Нет, тысячу раз нет! Милая… дорогая девочка… — горячо протестовала взволнованная Надя. — Вы красавица, прелесть, умница, каких мало… В этом нет сомнения… но все-таки это невозможно!
— Невозможно… — упавшим голосом, как эхо, отозвалась Зося. — Невозможно, — еще раз печально повторила она, и прелестное личико ее разом омрачилось.
Необъяснимая жалость наполнила сердце Нади. Эта черноглазая милая девочка с ее детской трогательной привязанностью и наивной ребяческой любовью к ней перевернула ей сердце. Обидеть, огорчить эту девочку,
С минуту колебалась Надя, потом словно что подтолкнуло ее, и она проговорила возможно ласковее и нежнее:
— Умеете ли вы, Зося, хранить чужие тайны?
— Дядя Канут говорил мне, что чужие тайны — это чужая собственность, — серьезно отвечала Зося. — Открывать их — значит присвоить себе собственность чужого. Мне еще никто не поверял ни одной тайны, но я уверена, что я сумею сохранить ее…
— Вы любите меня, Зося?
— О, зачем вы спрашиваете это? Больше всех на свете люблю я Юзю и вас, пан Дуров! Бог тому свидетель!
— Но мы не можем обручиться, Зося… Это невозможно. Это невозможно, моя деточка, мой прелестный ребенок, потому что я… я…
Что-то словно мешало Наде выговорить роковое слово. Даже в жар бросило, и дыханье сперлось в груди.
А черные глазки широко раскрыты в ожидании этого слова, и ротик раскрылся от внимания и нетерпения. Она даже как будто побледнела немного, черноглазая милая Зося.
И Надя побледнела. Ее глаза широко раскрытым взглядом впиваются в беленькое личико юной паненки. Вдруг густой румянец покрыл и смуглое лицо, и щеки, и лоб, и шею мнимого улана.
— Я девушка… — лепечет чуть слышно Надя, — девушка… как и вы… и Рузя, и Ядя…
На белом личике, увенчанном парой прелестных черных глазок, недоумение… испуг… глубокое изумление… трепет… Потом что-то неуловимое промелькнуло в нем, тронуло улыбкой алые губки и утонуло в беспредельной глубине черных очей…
Прошла секунда… другая… третья, и вдруг две тонкие девичьи ручки разом упали на плечи Нади и обвились вокруг се шеи… Белое личико приблизилось вплотную… Губы шепчут, улыбаясь трогательно, счастливо:
— Девушка!.. Сестрица!.. Подруга!.. Ах, как это хорошо, как это прекрасно!.. Храбрая! Смелая, героиня!.. За отчизну билась!.. Ах, пан Дуров… нет… пани… Ах! Я не знаю вашего имени… Кто вы?!
— Надя… Надежда… меня зовут Надей, — подсказывает смугленькая девушка, и глаза ее теплятся ответной лаской.
— Надя… Надечка, милая… сердечко мое! — лепечет Зося, и град поцелуев сыплется на лицо и руки сконфуженной Дуровой.
— Зося! Детка моя! Только помни: это тайна! — спохватившись, говорит она. — Большая тайна, страшная… Если ты выдашь меня — я пропала…
— Боже сохрани! — убежденно и горячо восклицает Зося. — Тебя… друга, выдать? Сестру… девочку… героиню?! Я так рада, так рада! — добавляет она восторженно. — Мальчик, мужчина — это не то! С ним и поговорить-то по душе нельзя… А девочка, подружка — та все поймет, право!.. Ах, как хорошо, что все это так… что я могу любить тебя, как подругу!.. А как рад будет дядя Канут, что я не выйду замуж за русского, да еще за солдата!.. Если бы он знал, кто этот улан!.. Ах, как хорошо! Точно в сказке!..
И впрямь, точно в сказке… Точно в сказке расцвел этот пышный июльский полдень, точно в сказке Дышат своим ароматным дыханьем розы, точно в сказке в зеленом гроте сидят две девочки, одна воздушная и прелестная, как весенний цветок, другая — смелая, отважная, с лицом и душой героини.
Они крепко, горячо обнялись… Надя тихо, вполголоса рассказывает своей новой подруге свою странную жизнь, свое необычайное детство и счастливое настоящее, отвоеванное ею насильно у судьбы…
А над обеими девушками и над зеленым гротом повисло июльское небо, с бесстрастным спокойствием обратившее на мир свои бирюзовые очи.
ГЛАВА X
— Сегодня твоя очередь вести на водопой коней, барин! — услышала Надя, проснувшись как-то на заре, голос взводного, Пахомова.
Утро стояло пасмурное, дождливое. Надю, поздно улегшуюся спать накануне, тянуло ко сну. Отягощенная утренней дремотой голова так и валилась назад на подушку. А тут еще, как нарочно, вид крепко спавшего Вышмирского подзадоривал ее броситься в постель и уснуть еще хоть часочек.
Надю, привыкшую к спокойной, праздной жизни у Канутов за последние две недели отдыха, обуревала непривычная лень. К тому же серый, пасмурный день не обещал ничего хорошего. Какая-то промозглая, совсем не летняя сырость стояла в воздухе и отнимала всякую охоту выходить из дому, да еще по слякоти и грязи вести своего и чужих коней на реку к водопою.
— Счастливчик Вышмирский! — произнесла она с завистью, натягивая тяжелые казенные сапоги на свои маленькие ноги. — Ему, как офицеру, не надо исполнять скучных солдатских обязанностей… Ах, когда-то и она, Надя, добьется такой же желанной участи?
Однако делать было нечего. Как ни досадуй, ни завидуй и ни злись, а ехать надо. Вон уже под окном прозвенели копыта лошадей. Тот же Пахомов провел ее Алкида и трех других лошадей, вверенных ее призору.
Пахомов благоволит к Наде за ее простосердечие и ласковость и, чем может, помогает «доброму барчонку» в делах несения тяжелой солдатской службы.
Если б Надя и не видела из окна Алкида, то все равно по ржанию и шагу узнала бы своего любимца. Шаг у Алкида — мало похожий на шаг иных коней. Его копыта как-то особенно звонко и дробно отбивают по земле. И ржет он совсем особенно, осторожно и толково, с какими-то одной Наде уловимыми и понятными переливами.