Смерть Анны Ор(Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг. Том XXII)
Шрифт:
Гаввард посмотрел и Джонсон съежился под этим взглядом… Глаза Гавварда опустились к галстуку Джонсона и, вздрогнувший от неожиданности, Джонсон услышал:
— Где вы покупали этот галстук, черт бы вас подрал, сэр?
Мистер Джонсон растерянно ответил:
— Бонд-стрит, Грайви и сын, сэр… Шиллинг штука, сэр…
Оглянувшись, мистер Джонсон добавил:
— Еще одна подробность, сэр…
Гаввард махнул рукой, глядя неподвижными глазами на остатки стека на полу… Джонсон сказал:
— Духи фирмы «Пивер», сэр… Запах магнолий, такие плоские флаконы, сэр…
Увидев изумленный взгляд полковника Гавварда, он добавил:
— Ими сильно пахло в комнате, сэр… Прямо-таки несло, сэр…
Одно мгновение мистер Джонсон не знал: ударит ли его полковник Гаввард или даст два фунта стерлингов в виде дружеского поощрения… После паузы полковник Гаввард сказал медленно:
— Никому ни слова…
— Есть, сэр…
— Непрерывно наблюдать за гостиницей до вечера…
— Слушаю, сэр…
Выйдя из комнаты, мистер Джонсон подумал с отчаянием:
— Если будет так же, как с тем — я не виноват… И вообще, я джентльмен и хочу семейного образа жизни… К черту всех полковников в мире.
Он шел по улице, чрезвычайно расстроенный, по направлению к гостинице, указанной полковником Гаввардом.
Глава 18
Вся накипь, переполнявшая город, поняла: конец близок. Офицеры, кокотки, спекулянты, шулера, банкиры, великие князья, уголовные преступники, греческие, французские, английские агенты, вся ужасающая смесь, танцевавшая, вихляясь, фокстрот на вулкане — подошла к неизбежному концу!..
В эти дни улицы были полны бегущими… В порту грузились английские, греческие, французские пароходы, переполняясь бегущими от суда, от возмездия за совершенное…
По вечерам улицы были темны… В глубокой тьме звучали отрывисто и сухо выстрелы: это деникинская контрразведка разделывалась на прощанье в рабочих кварталах… Над городом нависло бешенство отчаяния, разгул безумия: кабаре, рестораны, маскарады ломились в эти ночи от не успевших еще уехать: сегодня они пили и вихлялись в танцах и просиживали ночь за зелеными столами железки, чтобы завтра бежать на иностранном пароходе…
Звуки шимми и фокстрота пьянили слабеющие от ужаса головы…
Выстрелы на темных улицах заставляли их скапливаться в кабаре и шантанах, чтобы еще немного покружиться в танце, еще раз опьянить себя шампанским, еще раз поставить на карту доллары и фунты стерлингов…
В эти ночи молнии радио сообщали Роттердаму и Лондону, Нью-Йорку и Чикаго, Парижу и Вашингтону, что сделка лопнула, спекуляция на черноморском побережье не удалась, британский и французский генеральные штабы отдавали по радио приказание эвакуироваться в Константинополь, грузовым и пассажирским пароходам вывезти все, что можно было вывезти из товарного и людского запаса, молнии радио сообщали, что миллионы людей с твердыми мозолистыми руками одержали неслыханную в истории победу над британским и французским генеральными штабами, над самим великим Сити, выигравшим мировую войну и проигравшим рынки России, пресса всего мира, желтая пресса, сообщала в вечерних выпусках, что варвары победили, что просторы России, объятые гражданской войной, оставляются европейцами, что пламя мировой революции грозит парижским банкирам и корректным джентльменам из Сити…
И в кафе, барах, театрах, биржах Парижа, Лондона, Нью-Йорка, Берлина тысячи, миллионы людей хватали еще сырые оттиски газет, чтобы убедиться лично, чтобы побледнеть, читая эти радио, предвещавшие многим разорение, многим предвещавшие то, что должно наступить неизбежно, не завтра, так послезавтра: ибо революция победила в далекой России и рента, процентные бумаги, акции, вложенные в сотни предприятий, эта рента, росшая на миллионах согнутых спин рабочих — рента лопалась…
В кабинетах набережной д’Орсе в Париже и Даунинг-стрит в Лондоне бледнели те, кто работали над мировой бойней и над Версалем: ибо за победой миллионов пролетариата в России могли следовать другие победы в Европе…
Во дворце династии «Джонс и сын» в Сити были получены радио в двенадцать часов дня…
Мистер Джонс-младший вынул трубку из левого угла рта и внимательно перечел радио… Затем он побледнел и прошел в кабинет мистера Джонса-старшего…
Трубка мистера Джонса старшего торчала, как всегда, в правом углу рта.
Мистер Джонс-старший прочел радио и также ничего не сказал. Он взглянул на помертвевшее лицо мистера Джонса-младшего, заметил, что трубка мистера Джонса торчит, вопреки всем традициям, не в левом, а в правом углу рта и также переложил свою трубку в левый угол рта, крепко прикусив ее желтыми зубами…
Оба Джонса посмотрели в глаза друг другу… И ни один из них не сказал ни слова…
Мистер Джонс круто повернулся и вышел из кабинета.
И тогда Джонс-старший опустился в кресле и из короля Сити сразу превратился в мешок старых костей и никуда не годного, отравленного никотином и виски мяса…
А через двенадцать часов в зале с куполом и колоннадой из красного мрамора, в храме торговли Сити, в главном зале биржи, где гудели сотни охрипших голосов и мелькали на световых экранах цифры, на трибуну поднялся клерк и, ударив молотком по железной доске и переждав, пока утихнет гул голосов, сообщил:
— Джентльмены, фирма «Джонс и сын» просит сообщить, что выполнить свои обязательства не может…
Он снова ударил молотком и сошел с трибуны…
И в гуле голосов, хриплых голосов дельцов Биржи, зазвучало уже мертвое имя Джонса…
Через десять минут имя «Джонс и сын» было вычеркнуто из списка живых, а через двадцать — биржа гудела так же, как и до этого, но тысячи акций полетели вниз и на бирже стала нарастать паника. Ибо световые экраны отразили последнее радио, последнее радио, послужившее могилой не одной только фирме «Джонс и сын»…
Оборванец, старый и испитой, шатавшийся по Поплеру, из уст какого-то матроса также узнал содержание этих последних радио и содержание заявления клерка на собрании биржи…
Этот оборванец поднял руки вверх и хриплым голосом сказал окаменевшему от изумления матросу:
— Будь благословен тот день, когда я продал китайцу паспорта… Я могу умереть спокойно. Дженни, ты отомщена, понимаешь, матрос, понимаешь, парень, она отомщена…
— Старый сумасшедший, — пробормотал изумленный матрос, отходя от оборванца…