Смерть Давыдихи

Рано добрела Давыдиха до хребта, где сосновый лес кончается. Здесь уж можно и отдохнуть. Место известное: каждую зиму выходят сюда навстречу «друзья» — купцы русские. Белку берут, соболя, горнака, сохатину...

Развьючила Давыдиха оленей, сложила на снег патакуи, сумы и иссохшие, застывшие на морозе сохатиные шкуры. Снег разгребла поближе к прилеску, чтоб ветром меньше хватало. Холодно с ним, с ветром. Скоро запылал и костер. Старуха набрала в котелок снегу, поставила на огонь и закурила трубку, глядя на длинные огненные языки, взвивавшиеся вверх в морозном воздухе. Неподалеку присели все ее три собаки.

Зимние сумерки только-только стали надвигаться и заволакивать лес. Еще желтела на западе яркая полоса, в которой вспыхивали красные отблески. От собак и Давыдихи, освещенных мигающим светом костра, который заканчивался где-то высоко клубами серого дыма, ложились на снегу синие тени. Изредка тихо визжали собаки, зевали и били обледеневшими хвостами по снегу.

Думает Давыдиха: «Конец промыслу. Хороший нынче он. Вот у ней много белки и горнаков. Есть и соболь. Один только. Ушел теперь соболь подальше от людей. Раньше — в молодые годы Давыдихи — больше его было. Зато купцов меньше было, денег и водки меньше давали».

Усмехается старуха: вспомнила, как она — еще девкой будучи — все удивлялась — зачем купцы приезжают за белкой и соболем, почему сами не промышляют. «Разве, — думала она тогда, — нет ружей у них и мало пороху? Разве не у них покупают все иллель ружья, и свинец, и порох?.. Или мало места в тайге и не хватит для всех пушного зверя?..»

Теперь Давыдиха сделалась большой онь-око, состарилась, все поняла, все узнала, все видела. Многое-многое. Разве кто другой по Чайке больше видывал, чем старая?

Умер Давыд, взяла она его ружье, его пальму и пошла сама промышлять, Чум оставила; ребятишки в нем маленькие — да им что? Они вырастут сами, а она пойдет промышлять... Узнала Давыдиха многое, да. И купцы ее знают. Сама Палагея Митревна покрутилась с ней — навстречу ей выходит с водкой, много водки выносит, потому — знает, что Давыдиха не с пустыми руками тоже придет с промысла...

Вот и теперь, белку сдать — нужно взять орошмы побольше, яшну, соли, чаю. Красный товар нужно тоже. И больше всего — водки.

На все хватит! И торжественно глядит старуха в ту сторону, где лежат патакуи и сумы. Темно там, сгрудились тени, покрыли все. Тихо, только олени чутко стоят и поводят ветвистыми рогами — слушают.

Вскипела вода в котелке. Долго пьет Давыдиха горячую воду: чай давно вышел, мало его было. Выпила воду, опять задумалась. Много раз разжигает трубку. Затягивается, клубы вокруг разбрасывает, всю себя дымом загораживает.

Маленькие мысли у Давыдихи: все лес — только он один в голове. Каждая тропка оживает, каждая речка. Точно живые. Может, и впрямь живые...

Подошла одна собака. Ткнулась мордой в колени, хвостом помахивает... дремлет Давыдиха...

— Ой, ниру... Здравствуй!..

Ожил лес от крика. Прыгают собаки, лают. Только не сердито: точно здороваются с чьими-то чужими.

Поднялась старуха; заспалась немного. Глядит — сама Палагея Митревна «покручника» своего встречает.

Хорошо живет Митревна, толстая, жирная. Лицо круглое, белое...

— Здравствуй, — говорит Давыдиха. — Садись к огню.

Пошла коня отводить к стороне, смотрит в нарточку: много ли водки Палагея Митревна привезла. Много! Повеселела старуха. Хлопочет около купчихи.

— Холодно нынче. Греться будешь? Воду кипятить будем. Ладно?

Сидят обе женщины возле костра. Поодаль собаки; пять их теперь с чужими. Ярко горит сушина, потрескивает. Кругом костра нависла темнота. Слабо синеют деревья. Только иногда, как пыхнет от ветра огонь, выхватит он из тьмы ряд уснувших деревьев, осветит на миг. И опять спрячет. И кажется — тут они, вот близко, и не близко.

Пьют обе старухи водку. Больше налегает Давыдиха. Залоснилось широкое лицо, глазки блестят: хорошо! Не слушает, что ей говорит Палагея Митревна. Только головой поматывает:

— Да, мол, белка есть, много нынче белки. Вышла она... хорошая... Подпали мало...

Пьет Давыдиха. Отошла от нее гостья в сторону. Роется в тюках, по патакуям — пушнину отбирает, в нарточки к себе переносит. А из нарточки новую бутылку водки несет, крепкую — чистый спирт...

Маленькие мысли у Давыдихи, думает:

«Ой, баба — Митревна!.. Все с работником ездила покручников встречать. Теперь — одна... Никого не боится. Водку крепкую привезла. Хорошая баба... Белку возьмет. За белку много, много водки можно взять... Много!».

Залаяли собаки. Подошли к Давыдихе, глядят то на нее, то на гостью, которая в дорогу собирается, лошадь обряжает, дохой поклажу прикрывает.

— Пошто едешь? — лепечет Давыдиха.

Тяжело у ней в голове, слова плохо на язык идут. Тянется за Палагеей Митревной, не может подняться: «Ишь, как водка греет!».

Засмеялась старуха — заливается от хохоту. Весело. Да и светло кругом. Жарко стало — пояс силится развязать, чтобы охладиться. На собак кричит пронзительно, с хохотом же. А все светлей кругом да светлей. И собак уж нет, и лес-то другой — точно на Чайке. Чум. Люди ходят — тунгусы. Ребятишки смеются звонко, так что в ушах отдается, ползают, хватают Давыдиху за унты, за руки, за лицо... Весело... Кружится все. Кружится быстро так...

Собаки обступили Давыдиху. То одна, то другая ткнет ее мордой в грудь, в колени. Одна лицо лизнула. Проголодались собаки — трогаться в путь пора. Солнце зимнее, тусклое солнце уже трогает верхушки леса, побелило пролески. Костер чуть тлеет... Не подымается Давыдиха! Вот уже и снегом ее стало порошить-заносить.