Смерть луны
Шрифт:
Печень Хаима Егудовича
Как известно из географии, Днепр становится судоходным только от города Орши. Но в самой Орше он узок и незначителен, и трудно предположить, что у этой реки такое разнообразное будущее. Глядя на гладкую водную ленту, то пеструю от звезд, то малиновую от заката, почти невозможно поверить, что под Александровском она обрывается бешеной бахромой порогов, а под Херсоном расстилается широкой скатертью, на которой лодки кажутся маленькими солонками.
При взгляде на человека тоже трудно сказать, на что он способен.
Магазин Хаима Егудовича универсален. Там гастрономическое отделение, где есть и шоколад «Яснополянская картошка», и семга, и язык, и пикули, причем все, без исключения, неуловимо попахивает керосином. Направо от входа — седла, уздечки и прочие лошадиные принадлежности. В другом углу — чашки, стаканы и даже ликерные рюмки на тонкой и длинной ноге, как у аиста. Но самая центральная стойка занята красным товаром. Там — упоенье и восторг не только оршанских женщин, но и баб из соседних деревень. Иная, в сапогах и тулупе, хоть она и пришла за чайником, упрется глазами в красный товар и стоит на дороге неотступно, пока Прицкер не скажет воспитанно:
— Извините, мадам, освободите движение. Или туда, или сюда, а то выходит, ни пинт и ни минт и положительно.
Хаим Егудович Корнер, хозяин магазина, в последнее время очень раздражителен. Он пошел к врачу, и тот сказал ему просто и ясно:
— У вас печень не в порядке. Что вы едите обычно?
— Фаршированную шейку гусиную, а что?
— Воздержитесь от этого. Повторяю, у вас раздражена печень.
— Доктор, простите, хоть вы глубокообразованный человек, но какое отношение имеет шейка к печени? Где именье и где вода! Я вам скажу, в чем дело: это Учредительное собрание.
— Как? — не понял доктор.
— Я вам говорю, Учредительное собрание. Оно у меня сидит в печенках. Оно же просто необходимо, и вот нет его. Это же нервирует; в чем дело?
Врач остался при своем мнении, и они разошлись, недовольные друг другом.
Прицкер тоже интересовался политикой и с жадностью читал московские газеты.
Придя из магазина к себе домой, в самую низкую часть Орши, ежегодно заливаемую Днепром, и будучи вдов, он делился соображениями со своим сыном Исайчиком. Исайчик, рожденный туберкулезной матерью, всегда болел, вставал редко и был прозрачно-желт, что не мешало ему иметь вполне определенные взгляды на жизнь.
— Ну, Исайчик, — говорит однажды Прицкер, входя весь мокрый от дождеснега, — как дела?
— Какие мои дела? Бок болит. Что у тебя? Сними калоши и возьми на окне селедку, я тебе оставил. А что у вас слышно?
— Что у нас, Исайчик? Хаим Егудович нездоров.
— Нездоров… Только что не лопается. Почему же ты не снимешь калош?
— Исайчик, я лучше в них останусь.
— Ну, что еще? Что еще случилось?
Сначала Прицкер отмалчивался, но потом принужден был сказать все. Оказывается, произошла трагедия. Спустившись в магазинный подвал для того, чтобы, по требованию Хаима Егудовича, пересчитать жестянки с керосином, Прицкер ступил в лужу серной кислоты. Кислота стояла
Слыша это, Исайчик от волнения начинает заикаться.
— Я тебя не понимаю, Прицкер, — говорит он, называя отца по фамилии, как и вся остальная Орша, — что ты за человек? Человек ты или нет? Не можешь ты сказать своему Хаиму, чтобы он, во-первых, не жалел бутылок, во-вторых, провел бы в подвал электричество и, в-третьих, возместил тебе башмаки.
— Так он же соглашается на в-третьих, — отвечает Прицкер, принимаясь за селедку. — Он мне дает вполне приличный товар из хромовой партии, только говорит, что вычтет из жалованья.
— Ой, Прицкер, что мне с тобой делать? Ты же вылитая овца. И ты согласился?
— Я сказал, что посоветуюсь с тобой, Исайчик, — отвечает Прицкер.
— Так вот, я запрещаю тебе эту комбинацию. Или пусть дает башмаки бесплатно, или наплюй на него.
— Исайчик, я не могу наплевать.
— Почему? Ну почему? Только факты.
— Факты такие, что он хозяин, Исайчик. А если мы будем плевать на хозяина, так свет перевернется. Но не это главное, Исайчик, Керенский меня тревожит.
— А что? — вскидывается Исайчик. — А что?
— Исайчик, он мне не нравится.
— А кому он нравится, я тебя спрашиваю? А что «те»?
— Те сидят в Смольном университете.
— Институте.
— Все равно. Хорошо бы им оттуда выйти.
— О выйти не может быть и речи. Им еще рано. Они сами знают, что им делать, — убежденно говорит Исайчик.
Но настал день, когда они вышли. Это случилось 26 октября.
Прошло некоторое время, и весть об этом докатилась до Орши.
Прицкер пришел домой неузнаваемый. Волосы у него поднялись над лбом, так что Исайчик испугался.
— Опять кислота? — спросил он.
— Какая кислота, Исайчик, просто грандиозные события. Керенский…
— Ну?
— Ну-ну. Его уже больше нет.
Исайчик приподнялся с подушек.
— Ты что? — спросил он. — Прицкер, говори все.
Было тихо. Орша лежала в осеннем дожде.
Впрочем, к вечеру он стих, и нежная ледяная кора стала затягивать зияющие лужи. Небо сделалось остро-зеленым. И поздно ночью над незамерзшим еще, но уже густым Днепром, над понтонным мостом взошла холодная звезда.
Исайчик, глядя сквозь стекло на эту звезду, долго убеждал Прицкера:
— Вы должны, понимаете. Ну! Если бы я был здоров, так я бы сам все сделал. Ты слышишь… Завтра, и обязательно через весь город.
— Но, Исайчик…
— Прицкер, не возражай мне ни слова. Собери всех ваших.
И вдруг маленький, затрушенный Прицкер стал серьезен и тверд и сказал:
— Исайчик, ты прав.
Хаим Егудович встал сам не свой. Ночь он провел без сна. Печень его увеличилась вдвое, но Учредительное собрание уже не сидело в ней. Оно исчезло надолго.