Смерть на брудершафт (фильма пятая и шестая) [Странный человек + Гром победы, раздавайся]
Шрифт:
— А, это вы.
Сама смотрит только на Странника, с тревогой и как бы ожиданием.
— Пустое, Марьюшка, — сказал тот. — Поблазнилось что-то. Чайку налей нам, да иди.
Сели.
Марья Прокофьевна, приметил майор, отошла недалеко, ее силуэт виднелся в полутемном коридоре.
Прямо из кухни вела дверь в безоконную каморку для прислуги. Оттуда слышался шепот. Зепп сконцентрировал свой замечательный слух, потоньше чем у любого газетного нюхача.
— Кто это, белобрысай-то, а? — спросил голосок —
— Купец богатый. Часто к нам ходит. Тихо ты! Не то выгоню.
Странник подвинул сухарницу.
— На-ко вот, посластись. Тебе можно.
Сунул пряник. Зепп бережно завернул его в платок.
— Из ваших рук — на память сберегу… Я вот думаю, не мало ли денег дал? Возьмите все, какие есть! Мне не нужно.
— Добрая ты душа, Емеля. Голубиное сердце. — Бумажки Григорий придавил сухарницей. — Среди мужеска пола таких редко встретишь. Подле меня все больше бабье трется. Потому баба сердцем живет, а мужчина горд и оттого глуп.
Говорил он сегодня не так, как всегда. Медленнее, растягивая звуки. Сам вроде как к чему-то прислушивался.
Припомнил что-то, хихикнул.
— Был я это раз в Селе, у папы с мамой…
Прервался, громко отхлебнул из блюдца.
Старушонка в каморке громко прошептала:
— Чегось? К родителям своим, стало быть, в село ездили?
— Дура ты, — ответили приблудной. — В Царское Село, к царю с царицей. Тс-с-с!
Странник с удовольствием продолжил:
— Он, папа-то, меня спрашиват: «Как мне с Думой быть? Разгонять ли, нет ли? Так-то обрыдли!» Ну я как кулаком по столу тресну. Мама чуть не в омморок, папа за сердце ухватилси. Я ему: «Что щас шевельнулось-то, голова али сердце?» Он: «Сердце». «То-то, — говорю. — Его и слушай». Призадумалси папа…
Вдруг он запнулся, закрыл глаза, рванул на груди шелковую рубаху и протянул-пропел изменившимся голосом:
— Марья-a! Марьюшка-а! Томно мне… Вещать буду…
А та уже готова.
Выбежала из коридора, кинула Зеппу: «Матрас!»
Он понял — разложил на полу матрас, что лежал в углу. Марья Прокофьевна взяла подушку с бечевками, привязала Страннику к затылку.
Григорий закатывал глаза, шевелил губами, пальцы бегали по телу, словно что-то с себя сбрасывали.
— Кладем! — велела экономка.
— Подушка зачем? — шепотом спросил Зепп.
— Чтоб голову не расшиб.
Больной дал уложить себя на мягкое. Этот припадок выглядел иначе, чем давешний, в салоне у Верейской. Тогда судороги скорей напоминали приступ эпилепсии. Ныне же Странник не хрипел, не дергался.
Марья Прокофьевна зачем-то достала из кармана передника маленькую книжечку с карандашом.
В коридоре теснились люди, заглядывали друг другу через плечи. Многие крестились. Но в кухню никто не лез, и было очень тихо.
— Лечу-у-у, — тонко пропел «странный человек». — Ай, бедныя… Что кровушки-то,
Карандаш Марии застрочил по бумаге, она записывала.
По лицу припадочного потекли слезы.
— Пуститя! — жалобно попросил он. — Что я вам сделал? Ой, нутро жжет! Иуда ты, Иуда! С рук ел, а сам… Ай, больно! Больно! Больно!!!
Это слово он повторил трижды. Первый раз схватился за один бок, потом за другой, третий раз за лоб. На минуту затих и лежал, будто мертвый. Зепп с беспокойством оглянулся на Марию, та приложила палец к губам.
Глаза Странника распахнулись. В них застыл беспредельный ужас.
— Вода черная! Холод! Всё теперя! Трижды умертвили!
Вот теперь его начало бить и корчить. Он весь изогнулся, съехал с матраса. Раздались тупые удары — это подушка стучала об пол.
Из коридора донеслись взвизги и причитания.
— Теперь держите его за плечи! Крепче!
Марья Прокофьевна достала из шкафчика стакан с приготовленным лекарством и очень ловко влила содержимое больному в разинутый рот.
Он послушно сглотнул и почти сразу обмяк.
— Уходите! Все! — приказала экономка.
Коридор опустел.
Она перечитывала записанное, хмурила брови. Странник лежал без чувств, тихо постанывая.
— Давно вы с ним?
Теофельс с любопытством рассматривал не совсем понятную женщину.
— Что? …Давно.
Говорить ей про это не хотелось.
— А вы, простите, кто? — не отставал Зепп. — Я ведь вижу, вы не похожи на остальных.
— Я Мария. — Она печально смотрела на лежащего. — Магдалина.
— Понятно…
Это очень часто бывает: с виду человек психически нормален, а чуть копнешь… Ну, Магдалина так Магдалина.
По имевшимся у майора сведениям, после приступа своей странной болезни Григорий становился благостен и мягок, как воск.
— Скоро он очнется?
— Сейчас…
Серые, ярко блестящие глаза действительно скоро открылись. Они смотрели на потолок спокойно, будто никакого припадка не было.
— Надо свежего воздуха. — Зепп поднялся. — И посадим его ближе к окну.
Так и сделали.
Укутанный в плед, Странник медленно отхлебывал чай, слабо улыбался.
— Ну, Марьюшка, что я нынче вещал? Зачти.
Она молчала.
— Ладно, после, — беспечно молвил он. — У меня, Емеля, разные виденья бывают. Малые и большие. Сонные и явные. Какие понятные, а какие и нет. А еще зеркал видеть не могу. У меня в дому ни одного нету. Глядеть в них мне нельзя. Проваливаюсь. Как в пролубь. — Он передернулся, но тут же снова заулыбался.
Все-таки это что-то эпилептическое, предположил Зепп. С типичной эйфорической релаксацией после приступа.