Смерть под парусом
Шрифт:
— Ты не смеешь так о ней говорить! — возмущённо воскликнул я.
— Смею, — печально ответил он. — Помнишь, когда я чиркнул спичкой и мы оба увидели лицо Уильяма? А знаешь, чьё лицо хотел я увидеть в первую очередь?
У меня кровь застыла в жилах, как будто в вагоне вдруг повеяло ледяным холодом.
— Нет, — бросил я.
— Лицо Эвис, — ответил Финбоу.
— Но ведь она как раз тогда с такой печалью говорила о Роджере, — возразил я.
— Да, в темноте, — объяснил Финбоу. — Вот я и хотел посмотреть, как выглядит её лицо, когда в голосе звучит столько грусти. Она, правда,
— Ну и какое же было у неё лицо? — спросил я.
— Такое, будто она раздавила ногой какую-то гадину. Отвращение, испуг… и вместе с тем явное облегчение, — ответил бесстрастным тоном Финбоу.
— Не может этого быть, — заявил я.
— Эвис прелестная девушка, — констатировал Финбоу без всякой связи с предыдущим, что бывало с ним и прежде, когда он говорил об Эвис. — И к тому же неплохая актриса. Но сейчас её гнетёт постоянный и отнюдь не напускной страх. И я никак не могу понять, что её страшит.
Наш поезд проезжал Норт-Уолшэм, и Финбоу некоторое время смотрел на мелькавшие за окном вагона холмы, покрытые лесом.
— А всё-таки, — заметил он, — нет ничего милее бескрайних равнинных просторов! Вот здесь, например, на каждом шагу чувствуешь дыхание города. В тех болотистых местах, откуда мы с тобой сейчас едем, я предпочитаю быть в разгар зимы. И всё-таки нет ничего прекраснее рисовых полей Китая и степей, уходящих вдаль по обе стороны Сибирской железной дороги.
В тот момент меня меньше всего интересовали извращённые эстетические вкусы моего друга, и я сварливо спросил:
— Ну а что ты думаешь об остальных… о Кристофере и Филиппе?
— Филипп не способен на сильную ненависть, — улыбнулся Финбоу. — Равно как и на пылкую любовь. Боюсь, Тони сама скоро в этом убедится. Этот юноша создан для романтической любви. Его чувство навеяно романтической атмосферой парижской богемы и кончится сразу же, как только он соприкоснётся с прозой жизни. Ты, наверное, обратил внимание на наш вчерашний разговор. Он обаятелен, спору нет, и абсолютно безволен. Но если он вообще способен кого-нибудь невзлюбить, то именно таким человеком был Роджер. Помнишь, как он читал вчера газетное сообщение об убийстве?
— Да, — ответил я. — Я опасался, что это подействует кое на кого угнетающе, а они обратили всё в шутку.
— А кто задал этот шутливый тон? — спокойно спросил Финбоу. — Все говорили так, будто речь идёт о чём-то забавном и не заслуживающем внимания. Филипп переживает смерть Роджера не больше, чем миссис Тафтс. И он не старался это скрыть, когда рассказывал мне о неприязни, которую испытывала Тони к Роджеру. Он довольно недвусмысленно дал понять, что был бы удивлён, если бы Роджер произвёл хорошее впечатление на Тони.
Я органически не выношу всякие догадки и домыслы.
— Финбоу, всё это такие мелочи, — возразил я, — что ты не имеешь права обвинять в убийстве кого бы то ни было на основании подобных улик.
Финбоу в ответ улыбнулся.
— А ты что же, воображал, что они будут показывать зубы и рычать? Мелочи — это мои отправные точки. Мы имеем дело с живыми людьми, а не с ходульными преступниками, существующими в представлении Алоиза Беррелла.
— Ну
— У Кристофера есть работа, есть любимая девушка, и поэтому вполне естественно, что он бодр и весел. Будучи человеком хорошо воспитанным, он не выставляет напоказ свою радость. Но ты помнишь, каким тоном он рассказывал о пребывании в Сан-Пеллегрино и о Роджере? — спросил Финбоу. — А потом за обедом, когда он стал высказывать свои догадки по поводу исчезновения судового журнала и говорил о своеобразном юморе Роджера? Всё это он говорил тоном, лишённым каких бы то ни было эмоций. Правда, в конце он всё же сочувственно добавил: «Бедняга», но я убеждён, что это было сказано ради приличия. Помнишь?
Я помнил. Действительно, голос Кристофера звучал ровно и сухо-прозаично.
— Он, наверное, даже вида делать не будет, что это для него большая утрата, — продолжал Финбоу. — Но мне всё-таки кажется, что порой он переигрывает, и это его так называемое безразличие не очень убедительно. А Уильям… даже ты, Иен, не можешь отрицать, что он не питал дружеских чувств к Роджеру. Верно?
Я снова увидел перед собой лицо Уильяма при вспышке зажжённой спички.
— С этим ещё я могу согласиться, — сказал я. — Но если ты прав, скажи на милость, за что они ненавидели Роджера?
— Да, это невольно наталкивает на вопрос: что представлял собой как человек сам Роджер, — ответил Финбоу.
На вокзале в Норидже Финбоу купил «Юдит Пари» и протянул мне.
— Это, кажется, самое объёмистое чтиво, которое можно здесь достать. Хочу надеяться, что ты теперь не соскучишься.
— Это что ещё за штучки? — спросил я.
— Мне надо обдумать кое-что, — ответил он с улыбкой. — Потом я тебе ещё подкину газет. Из них мы узнаем, что там пишут о нашем убийстве. А мне хоть на пару часов надо отвлечься и перестать думать об этом преступлении, хотя бы почитать что-нибудь из китайских поэтов. Если мне не изменяет память, в детективных романах положительные герои всегда поступают именно так. Они, по всей видимости, глупы как пробки. Ведь мысли человека не могут сосредоточиться на одном предмете в течение долгого времени… и, перелистывая томик стихов, я рано или поздно натолкнусь на какое-нибудь слово, которое по ассоциации напомнит мне об Уильяме или Эвис. И я волей-неволей снова начну перебирать в уме все обстоятельства убийства.
На отрезке пути между Нориджем и Ливерпул-стрит он только один раз прервал молчание. Когда в пригороде Кембриджа нашему взору предстали стрельчатые башни Королевской часовни, глубокую озабоченность Финбоу как рукой сняло.
— Всю жизнь мечтал перевернуть это нелепое сооружение вверх ногами, — весело рассмеявшись, сказал он.
Я вопросительно посмотрел на него.
Сам я учился в Тринити-Колледж в Оксфорде, но всегда восхищался Королевской часовней, считая, что это единственное, в чём Оксфорд уступает Кембриджу. Финбоу же, насколько я знал, был питомцем Кембриджского университета, и я вправе был рассчитывать, что он посвятит меня в историю часовни, но он пробормотал: «Она бы от этого только выиграла», — и снова погрузился в молчание.