Смерть святого Савы

Павич Милорад

– Да это просто, парень, будто коло [8] танцуешь! Впрочем, Петохлебу всегда говорили, что ноги ему однажды будут стоить головы. Он имел особую страсть из тех, которые похожи на чувство голода, и во время войны не уменьшаются, – страсть к охоте. Он мог идти по следу из ночи в ночь. Нюх у него был такой же сильный, как голос, глаза ему служили в темноте лучше, чем во сне, и он большими кругами рыскал вокруг идущей колонны и выискивал рассыпанные по снегу следы. Так петляя, он прошел во время войны в два раза больше других, и его постоянно предостерегали:

8

Коло – народный танец, при котором танцующие становятся в круг.

– Не иди по следам в снегу! Тот догадается, вернется и дождется тебя в засаде у своих следов.

Погибнешь, и ахнуть не успеешь…

Но Петохлеб не погиб. Единственное, как-то зимней ночью в 1943 году следы привели его в небольшую хижину, еще теплую от врагов. Он переночевал в ней и проснулся с неясным ощущением, что в хижине была какая-то зараза. С ощущением гадливости он ушел утром по снегу, но и это быстро забылось.

Война закончилась, и их отправили на строительство дороги. Стево Петохлеб варил деготь, настаивал его как ракию и продавал в Госпиче и Книне за хорошую цену, потому что сосновый корень для дегтярниц [9] он извлекал с метровой глубины, где тот самый лучший и самый недоступный. Женился он на ходу, в партизанском отряде на марше. Его жена Жута то ли из колыбели, то ли из войны вынесла странное опасение, как бы чего не случилось раньше времени или не так, как надо. Когда Петохлеб отправлялся из дома, она обязательно выходила за ним к воротам и проверяла, завернут ли хлеб, застегнут ли Петохлеб, взял ли он в дорогу сыр и солонину. Потом долго говорила ему вслед, когда он слышал уже только шум ручья около дома, но вовсе не ее напрасные и отчаянные призывы не строить дома на песке. Понуждаемая желанием все приготовить и сделать добросовестно, спокойно и до конца, Жута вставала на три часа раньше всех женщин в селе и завела с Петохлебом детей самое меньшее на шесть лет раньше, чем решилась бы на это сама, если бы ее спросили. Обеды готовились ею с таким старанием и вниманием, что были великолепны, и ставились на стол каждые три дня. Она была довольно красивая, и Стево Ножица, глядя на дядиных детей, таких мохнатых, что, казалось, волосы у них, если бы было можно, росли и из пустоты в ушах, удивлялся, что творение не дополняет творца, а дети – мать: люди не так относятся к Богу, как свет к солнцу…

9

Дегтярница – тара для дегтя.

– Ну не зашивают же зеркало в шапку! – порой вскрикивал Петохлеб из темноты. – Зачем ему часы на чердаке? – И вставал среди ночи искать то, что стучит где-то под крышей.

Потом возвращался с глазами, затянутыми паутиной, подражая непрерывному тиканью часов.

– Черт возьми, неужто не слышите? Жута, послушай, вот час ночи пробило, – лязгая зубами, кричал Петохлеб.

Жута переворачивалась, дети просыпались, но от отцовского голоса, а не от боя часов, которых не было в доме, как не было ни единого гвоздя, ибо он держался на деревянных клиньях и скобах.

Так прошли первые дни и ночи Стевана Ножицы на пенсии. Он крутил головой, глядел украдкой на дядю и пришел к выводу, что тот заболел, но не потому, что все искал по дому спрятанные часы, а потому, что не выходил из дома и только тень отбрасывал на улицу, стоя вечерами в открытых дверях.

Жута отсчитала на связке чеснока зимние дни и недели и на каждую головку (кроме тех, что обозначали постные дни) повесила по колбаске, куску солонины или сушеного мяса, свиному копыту, поросячьему уху или нафаршированному говяжьему рубцу. Этот поварской календарь она держала под потолком и уже приканчивала последние куски зимнего мясоеда, когда Петохлебу впервые пришла вдруг в голову мысль, что часы, которые он так усердно искал, коли их не обнаружили, могли остановиться и теперь их, запрятанных в тишине дома, уже никогда не найти. От этой мысли у него сделалась лихорадка как раз в то время, когда нужно было ехать в Банат, смотреть отведенный им дом и хозяйство.

Вместо него поехал Стево Ножица. У него был бесплатный проезд по железной дороге, и ему легче было съездить, чем обуться.

* * *

В Банатский Карловац, поселок возле песчаных карьеров, некогда заселенный немцами, а сейчас, после войны, почти пустой, он прибыл в полдень и сказал:

– Э, да здесь ни одной души нет, чтобы не хлебала гусиный суп с лапшой!

Пройдя сквозь гусей, которые бегали по двору, раскрыв крылья и наводя ими страшную тень, он вошел в сени дома, который ему был нужен. Там он увидел гору сапог, больших и маленьких, и громко прищелкнул языком. Вышел мужчина со взъерошенными волосами и короткой бородой, с кусочком лапши в усах, босой. Обулся, пряча улыбку под ладонью, и отвел гостя к большому «швабскому» дому, стоящему за облицованными широкими воротами, с окном над входом и голубятней над выходом. Представитель общины шел впереди и показывал дом и огород за ним,

окна с собственной крышей и водостоком, стойла и амбары, сараи и подвалы, забитые давно пустыми бочками, воняющими голодным желудком и алчными устами. Все было пусто и некогда явно содержалось в чистоте. Сейчас на полах из крашеных досок лежала пыль, а кое-где сохранились окна с цветами, нарисованными на матовом стекле. На стекле все еще оставалась надпись: «Gute Nacht!» [10] , которую можно было прочитать с улицы, когда в доме зажигают свет.

10

«Спокойной ночи!» (нем.)

– Это все вам, дорогой товарищ, – сказал общинник Здуру, когда они остановились во дворе у колонки с небольшой ручкой. При этом он нажал на ручку, и потекла вода.

– Всё? – спросил Здур и остановил воду. – А склеп?

– Склеп?

– Нам сказали, что к каждому немецкому дому полагается и семейный склеп на кладбище.

– Это точно, только склеп обычно не смотрят. Но если вы не прочь, это недалеко.

И два человека продолжили путь по грязи, сквозь стадо гусей с грязными клювами к кладбищу с воротами под крышей и склепами в виде маленьких, почти игрушечных, каменных церквушек.

«Как кукольные домики», – подумал Здур.

В глубоком бурьяне с насекомыми всех времен года общинник показал ему площадку с комнату величиной, вымощенную глазурованным кирпичом, на которой стоял памятник. На памятнике готическим шрифтом были высечены три мужских и два женских имени. Самое свежее имя в списке принадлежало последнему владельцу дома, на памятнике было написано:

Eugen Voss

1899–1943

Ниже располагался портрет бородатого человека в шляпе.

– Ты только посмотри! – воскликнул общинник почти растроганно. – Это же один из тех, на кого мы тратили порох в последней войне. Ну-ка глянь ему в глаза! Один из тех, кому фюрер запретил оглядываться, чтобы только шли на Восток и стреляли. Посмотри на эту бороду – она, как выросла, сразу же заняла свое тысячелетнее место на лице, как репа еще в земле знает, какая она будет снаружи, на солнце. Такие бороды передаются по наследству, как какие-нибудь вещи – трубка или мундштук, и только разве что цвет меняют. И сейчас кто знает, какой внук старого Фосса поглаживает где-нибудь в Германии ту же самую дедовскую бороду…

– А как он умер? – спросил гость неожиданно.

– Как? Не так, как остальные Фоссы. Остальные, – и общинник показал старые портреты на памятнике, – умирали все в двадцать пять лет.

– Как в двадцать пять?

– А вот так. Фоссы были минерами. Мины свои они заводили на полдень, это все знали, и народ прятался, когда било двенадцать. Если взрыва не было, кто-нибудь из Фоссов в свои двадцать пять шел, чтобы узнать, в чем дело. Так обычно и пропадали.

– А этот последний?

– Он не в двадцать пять. Он погиб в Лике как немецкий солдат.

– В Лике?

– Да. Шел человек по следу в снегу. Шел, пока идущий впереди не сообразил и не свернул. Дождался первого в засаде где-то возле своих следов и укокошил.

– А здесь это единственное кладбище? – вдруг оборвал гость рассказ и прислушался к подземному эху своих шагов в склепе.

– Да, – ответил общинник, и два человека поглядели друг другу в глаза, разом почувствовав голод, который хватает на кладбище прямо под сердце.

* * *

Когда через два дня Здур вновь вошел в сумрак Петохлебовых комнат, он застал дядю в бреду, а Жуту испуганную, на упакованных вещах. Они подождали пару дней, чтобы он оклемался, но когда этого не произошло, сели с немногими вещами на поезд и загрузили Петохлеба, который громко заклинал не забыть часы, что стучат где-то в стене старого дома.

В пути болезнь Стевана Петохлеба обострилась и стала более явной. Он лежал в тепле возле паровозной топки и стучал зубами так, что было слышно сквозь шум поезда. Все те холода, метели и вьюги, что он прошел во время войны и до нее, разгуливая и поднимаясь в одной рубахе в атаку, теперь прибывали по очереди, чтобы получить свое, и ему приходилось платить по счетам давно прошедших зим. Петохлеб бредил, и из его бреда выяснилось, что где-то перед Врпольем он второй раз пережил зиму 1942 года, ту самую, когда рыскал по чужим следам на снегу и все же остался жив; возле Белграда его настигла вьюга, в которую в 1944 году попала Шестая Личская дивизия, а в Банате, близ Банатского Карловца, догнали метели и морозы со Сремского фронта. Когда они прибыли, у Петохлеба хватило сил прислушиваться в новом, только что заселенном доме, не отзовутся ли часы, потому что в пути из-за стука колес их не было слышно, хотя они явно лежали в одном из шкафов, которые вместе с одеждой перевезли из Лики на Дунай. И он действительно их слышал! Звал племянника Стевана Ножицу и уговаривал прислушаться: