Смерть Тихого Дона. Роман в 4-х частях
Шрифт:
– Господи, бяда-то какая, да вы што, показились?
Быстро шепча на ухо, объяснила ей мама, почему так делать надо. Бабушка отрицательно качает головой:
– Да вы што, сроду хозявами не были? Мотька, да приняси ты им стаканов, какие похуже, а то они всё добро побьют.
А народ налег на закуски, на жаркое, на дичь, на водку, на ром и коньяк. И долго царило полное молчание, прерываемое лишь короткими восклицаниями. Но постепенно отодвинули свои тарелки и майор сел снова к роялю, хотел было еще что-то заиграть, да подошел к нему дядя Воля с двумя полными бокалами. Путаясь и оглядываясь на маму, научившую его этой страшно трудной фразе, всё же выдавил с трудом заученное:
– Эс лебе ди шенсте штадт дер вельт - Вин!
Высоко поднял свой бокал расстроганный австриец:
– Эс лебен ди козакен!
– и одним духом опорожнил всё до последней капли.
Бабушка зажмурилась, Господи, опять они посуду бить зачнут...
Но никто больше ничего не разбивал. Все, даже Семен, провозглашали тосты, пили все вместе, группами и в одиночку, и, подсев к Тарасу Терентьевичу, уже совсем осоловелый, пролепетал майор, хлопнув его по колену:
– Абер ин Руссланд ист вирклих вундершен!
От многих возлияний и Тарас Терентьевич на взводе, но майору отвечает немедленно:
– А ты как думал? Это, брат, Россия, а не твоя лоскутная империя!
К ним подсаживается аптекарь и, перекинувшись с австрийцем двумя словами, берет Тараса Терентьевича за пуговицу.
– И ви знаете, что я вам сказать хотел?
– Нет, брат, не бабка-ворожка, не знаю.
Немилосердно крутя пуговицу, сосредоточив на ней всё свое внимание, лишь коротко взглядывая в лицо собеседника, рвет аптекарь так свои фразы, будто заикается:
– И ви же прекрасно знаете, это же война. И сколько горя и слёз. А почему? А за что невинные люди страдать должны?
Ну хоть бы взять господина майора. Ка-унд-ка офицер! И знаете, что в Австрии народу жрать нечего? И где достать? А у спекулянтов...
– У таких вот, как ты, у вашего племени!
– Ах, и что ви себе думаете? И разве другие тоже не стараются? У других нет жен-детишек? А у наших? Ну, вот майор - жена и два сына. Помочь надо...
– Што ты мне мозги туманишь? Я вон, ежели по Камышину пойду, да захочу каждому нуждающемуся помочь, так всего капитала моего не хватит. А ты мне с австрийцем твоим лезешь!
– Но ви же совсем, совсем большого человек! И он не просит ваших денег, он скопил, но только через швейцарские банки...
– Ишь ты, куда гнет! Это что же - должен я твоему майору в Австрию, вражескую страну, русское золотце переслать?
– Ну, и почему вражескую страну? И там все тоже люди. А почему русского золота? Богово оно, золото. А вы бы такого добро сделали, жена у него, двое детишек...
– Слыхал, слыхал, а как же звать ее, Пенелопу майорскую?
– И почему же как звать, и зачем Пенелопу, и вовсе она не Пенелопа, а Сара.
Хмель у Тараса Терентьевича мгновенно исчезает. Толкает он пальцем отца:
– Слыхал, майор-то этот, жид он!
Аптекарь воздевает руки к небу:
– И никакого он не жид. Еврей он, порядочного человек.
Разговор стал таким, что все, сидевшие в гостиной, поняли в чем дело. Прислушалась и бабушка, глянула на австрийца, на внуков, и решила и она слово свое вставить:
– Простите мне, старухе, что не в свое дело вмешиваюсь. А думается мне, коли уж есть такая дорожка, помоги добром человеку. На том свете тебе зачтется.
Тарас Терентьевич ошеломленно смотрит на бабушку, переводит глаза на дядю Волю и Гаврюшу:
– А что вы на это скажете, господа офицеры.
Переглянувшись, поняв друг друга, сразу же отвечает за обоих дядя Воля, старший:
– Столько мы всего на войне хлебнули, что зря и говорить не хочется. И, бывало, и с нами - чужим иной раз так привечены были, что диву давались.
Тарас Терентьевич вынимает свой красный платок и вытирает лицо и глаза.
– Ить вот какое дело! А гляньте на них, на них, как они - один аптекарь из Камышина, а другой черти откуда майор, как они друг за дружку держатся, ну да так и быть, всё одно еду я на следующей неделе в Москву, приходи, деньги приноси, да и адресок не забудь прихватить.
Лицо аптекаря озаряется счастливой улыбкой. Внимательно следивший за разговором майор, видимо, понял благополучный исход, и медленно, с полузакрытыми глазами, с выражением страшной усталости в уголках рта, поднимается в кресле. Монокль выпал у него из глаза и качается на тонком черном шнурке. Две слезинки быстро сбегают по подбородку, он их не замечает, пробует что-то сказать, ничего у него не получается и тянет он молча руку Тарасу Терентьевичу. Тот быстро жмет ее и кричит:
– Ты сантиментальничать брось, чучело австрийское! Сказал, сделаю, и готово.
Бабушка подходит к майору с цыбиком китайского чая в руках.
– Хушь и не нашей ты веры, а, поди, тоже человек. Вот, возьми. Теперь его не достать, настоящий, китайский, пей на доброе здоровье!
Тетя Вера подбегает к роялю, усаживается, берет несколько аккордов и запевает:
Выйду-ль я на реченьку,
Ох, погляжу ль на быструю,
Эх, не увижу ль я свово милово,
Свово разлюбезного!
Дядя Воля наклоняется к Гаврюше:
– А побил нас чёртов майор на внутреннем фронте!
И прав - за роялем опять австриец уселся. Сначала играет он «Радецки марш», затем мелодия меняется и поет майор, помолодевший и бесконечно счастливый:
Венн ди зольдатен дурх ди штадт марширен
Оффиен ди мэдхен фенстер унд ди тюрен...
Но - что это? Крутится это у него голова или попросту уходит пол куда-то из-под ног Семена? Держась за притолоку, за стенки коридора, аккуратно притворяя за собой двери, попадает он в свою комнату. Свалился на кровать и заснул моментально, даже не заметив, что, уйдя от греха подальше, спит на его подушке свернувшийся калачиком Родик.