Смерть в Киеве
Шрифт:
– Знаю. Был здесь. С самим воеводой твоим пил. Нынче не хочется. Девку хочу увидеть. Позови.
– Я бы показал тебе девок, кабы не лень.
– Ойку знаешь? Дочь Емца? Позовешь - получишь штуку серебра, не позовешь - дураком будешь.
– Слезь с коня, олух. Увидят, - сразу же стал мягче бородач привратник.
– Или отъедь малость, пока я поищу эту девку. Где-то носится, как чертовка. А не соврешь про серебро?
– Держи, - протянул ему серебряную монету Иваница.
– Не имею боярской привычки. Не вру никогда.
Бородач исчез, а Иваница поехал улицей дальше, до самого Бориславова двора, затем вернулся назад, но Ойки не было, не слышно было и бородача, быть может, и обманул, забрав серебро и притаившись по ту сторону ворот или же позвав себе на помощь своих дружков, чтобы отучили нежданного залету стучать в боярские ворота.
Ойка появилась, откуда не ждал вовсе. Бежала с другого конца улицы, кутаясь в свой белый козий мех, снова была босая, будто лишь вчера увидел ее, с той лишь разницей, что губы у нее стали словно бы полнее, сочнее и ярче. Да и заметил ли ее губы Иваница? Прежде всего он увидел босые ноги Ойки, чуть было не свалился с коня навстречу девушке, встал беспомощный и растерянный, смог лишь вымолвить:
– Снова босая?
– А что тебе?
– дерзко крутнулась она перед ним, и он понял, что нету ему отныне жизни нигде на свете, кроме этой непостижимой девушки.
– Здравствуй, - теряясь все больше, сказал Иваница.
– Здравствуй.
– Даже не верится, что снова вижу тебя.
– Зато мне верится. Давно уже знают про вас.
– Что же знают?
– А все.
– И то, что мы в Киеве?
– И то.
– И ты знала?
– И я.
– Почему же?
– Он хотел спросить: "Почему же не пришла туда, в Почайну?" - но не отважился, лишь пошевелил губами, безмерно удивляясь, что не может выдавить из себя ни единого слова, кроме нелепого "почему же?", а она рассмеялась ему прямо в лицо:
– А потому же. Что-то хочешь сказать? Передать что-нибудь воеводе Войтишичу?
– К тебе приехал, - сказал жалобным голосом Иваница, но на Ойку это не повлияло.
– Ко мне? А зачем?
– Ты ведь говорила. Вспомни, как сказала той осенью.
– Не вспомню. Да и зачем?
– Ну, тогда ты сказала... Сказала... что ежели вернусь...
– Ну и что, ежели вернешься?
– Что если я снова приеду в Киев, то...
– И что же, если приедешь?
– она глумилась над ним открыто и безжалостно. Вертелась перед ним на одной ноге та же самая Ойка, но уже и не та, словно бы ее подменили. Может, это и не Ойка, а суздальская Оляндра, доступная для всех дружинницкая жена, опустившаяся в своем падении на самое дно? Но нет. Перед ним была девушка, ради которой он должен был бы жить дальше, держаться на этом мучительном, полном несправедливости свете. Неужели и она может быть несправедливой?
– Ждали мы тебя с Дулебом там, у Кричка, на лугу, возле Почайны, снова начал он мягко.
– Думали, узнаешь - прибежишь.
– Знала, да не прибежала.
– Про Кузьму бы тебе рассказали.
– А что рассказывать? Твой лекарь все написал митрополиту, все знают.
– Просидели в порубе в Суздале чуть ли не год целый.
– Оба и сидели?
– А ты как думала? Лишь Дулеб? Я тоже. Товарищ его во всем.
– Звал меня почто?
– спросила она строгим голосом.
– Да ты что?
– уже начал гневаться Иваница.
– Увидеть тебя хотел. Иль ты обо всем забыла? Стоим на дворе у Прокопа Стварника. Придешь?
– Надобно будет - приду.
– Дай хоть к руке прикоснуться, - попросил Иваница.
Она шутя хлопнула его рукой по щеке, крутнулась, побежала куда-то вдоль улицы, исчезла неведомо как и где. Будто сквозь землю провалилась.
Иваница прислонил к щеке ладонь, будто хотел задержать там что-то от Ойки. Собственно, что он имел от нее? Лишь эту шутливую пощечину - да и только. Немного, если подумать, сколько человек настрадался, добираясь к этой девушке, но и немало, потому что перед этим не имел и того.
Иваница готовился врать Дулебу про Бабий Торжок и про меды, которые отведывал там, но тот не заметил длительного отсутствия своего товарища или же не придал этому значения. Как бы там ни было, Иваница понял, что между ними устанавливаются давнишние взаимоотношения полнейшего доверия и свободы делать кто что хочет, и вельми обрадовался этой своей мысли, что же касается Ойки, разозлившей его своим поведением, то он решил изменить ей с первой же попавшейся гулящей девкой. "Вот только морду отъем, подумал мстительно Иваница, - так и найду себе девку! Будет она знать у меня! Мне бы только морду отъесть после харчей Долгорукого!"
Назавтра позвали их к Войтишичу. Но не на трапезу, не в торжественности и не с многочисленной вооруженной свитой, а украдкой, под покровом темноты, в которую Киев погружался теперь с каждым днем все раньше, потому что дни заметно сокращались. У старого тысяцкого разболелось сердце, ничто не помогало ему. Войтишич, возможно, и умирал уже; к его счастью, в Киеве появился в это время княжеский лекарь Дулеб, вся надежда теперь была на него.
Они пошли в сопровождении Войтишичева человека, их пропустили во двор, провели по тем же самым переходам, что и в прошлом году; вошли они в ту же самую гридницу, где была тогда трапеза с обременительной велеречивостью воеводы, но теперь здесь было пусто, притемненно горело несколько небольших свечей, настороженность и тревога ощущались во всем, на большом столе посредине гридницы, сдвинутая со своих мест, стояла серебряная посуда, тускло посверкивавшая в полутьме; видно, еще недавно тут восседали за столом обжоры и выпивохи, красовался в своей зловещей пышности сам Войтишич, бессмертный, казалось, человек, который пережил десяток князей и начисто забыл межу между подлостью и лицемерием, отмахиваясь от всего на свете своим излюбленным "Будь оно проклято!"
Дулеба провели в воеводскую ложницу, а Иваница тем временем остался в гриднице, чтобы быть на подхвате и помочь лекарю, ежели что, хотя, по правде говоря, Дулеб каждый раз обходился собственными силами. Была у Иваницы надежда, что где-нибудь здесь повстречается ему Ойка и он сможет переброситься с ней словом-двумя, но вокруг вертелись лишь ближайшие слуги Войтишича; Ойка же вряд ли и допущена была сюда, в палаты воеводские, она где-то ютилась со слепым отцом в хижине, в самом закутке дворовом, тут ее ждать было бы полнейшей бессмыслицей. Зато пришел тот, кого Иваница и не ждал вовсе. Точно так же, как и в прошлом году, должны были они снова встретиться, только теперь уже не во дворе, а тут, в гриднице, хотя опять-таки с глазу на глаз. Втиснулся в гридницу, волоча ноги так, будто разгребал ими снег, дебелый Петрило, хлопнул своими бесцветными, что и в темноте белели, глазами на Иваницу, ругнулся потихоньку:
– Черти тебя носят! Почто сидишь тут?
– А стерегу, чтобы твои черти да не унесли душу твоего воеводы.
– Ты тот же самый, что и в прошлом году?
– удивился Петрило.
– Вот уж!
– Говорили, в Суздале бросили вас обоих в поруб.
– Бросили, а мы вылезли.
– Вылезли или выпущены?
– Знаешь своего князя лучше меня. Тот сажать не любит, но если уж посадит, так не выпускает. Или забыл князя Юрия?
– Не твое дело, раб. Забыл сам, видать, кто перед тобой?