Смертельные враги
Шрифт:
Это прямодушное заявление, произнесенное в высшей степени уверенным тоном, рассеяло все нарождавшиеся было сомнения.
Однако тот факт, что женщина без всякой подсказки сама догадалась о существовании их общества, а затем набралась мужества проникнуть в их тайны, да так, что они ничего не заподозрили, столь изумил всех, что в зале вновь начались перешептывания и переглядывания – на этот раз восхищенные.
Да еще им понравилась та непринужденность, с какой незнакомая женщина говорила о вещах значительных и представляющих опасность; в общем, благодаря всему этому у них создалось довольно высокое мнение о той, кто только что выступала перед ними.
Фауста прекрасно уловила эти настроения, но никак этого не показала. Она повернулась к человеку, представлявшему ее собранию и произнесла, коротко, словно уже приобрела право повелевать:
– Продолжайте, герцог!
Тот, кого она назвала герцогом, отвесил низкий поклон и вновь заговорил, выражая мысли многих в зале:
– Да, сеньоры, принцесса сказала правильно: среди нас нет, не было и никогда не будет предателей. Принцесса Фауста хорошо знает и нас, и наши планы. И хотя она, по-видимому, считает, что мы законспирированы плохо, да будет мне все же позволено заметить: дабы обнаружить нас и открыть место наших собраний, надо обладать недюжинной проницательностью. А чтобы пойти на риск и пополнить собой наши ряды, нужно обладать смелостью и отвагой, какая найдется не у всякого мужчины, включая и самых смелых.
Послышался одобрительный ропот.
– Свою безмерную власть, – продолжал герцог, – свои несметные богатства, свой несравненный ум, свою мужскую смелость, свое огромное честолюбие и великие замыслы – все это принцесса Фауста ставит на службу делу возрождения нашей страны, делу, которому посвятили себя все мы.
На сей раз уже не ропот – приветственные клики стали ему ответом, в то время как глаза присутствующих с явным восхищением устремились на женщину, представленную им как исключительное существо. Герцог говорил все более громко:
– Все, что я только что вам сказал, весьма любопытно, как вы сами поняли и как доказывают ваши возгласы, но все это – ничто по сравнению с тем, что мне еще осталось вам открыть.
Герцог помолчал – то ли для того, чтобы, подобно умелому оратору, хорошенько подготовить следующий эффект, то ли для того, чтобы смогла установиться тишина, ибо его предыдущие слова вызвали довольно живую реакцию среди собравшихся.
Когда тишина полностью восстановилась, он вновь заговорил:
– Человек, которого мы тщетно искали уже многие месяцы, иными словами – сын дона Карлоса, хорошо известен принцессе... она обещает, что приведет его к нам.
Здесь оратору пришлось остановиться, ибо его прервали самые разнообразные возгласы, топот ног, всяческие проявления шумной и искренней радости. Все дружно кричали: «Да здравствует дон Карлос! Да здравствует наш король!»
Эти крики непроизвольно рвались из уст людей, чьи сердца бились в едином ритме.
Герцог повелительно взмахнул рукой – и тотчас все стихли и со вниманием взглянули на говорившего.
– Да, сеньоры, – повторил герцог. – Принцесса знает сына дона Карлоса, и она приведет его к нам. Но я могу сообщить вам нечто еще более важное: пройдет совсем немного времени и принцесса станет законной супругой того, кого мы хотим сделать нашим королем. Став супругой нашего правителя, она поставит на службу ему свою власть, которая очень велика, свое состояние и, главное, свой могучий гений. Она сделает из своего супруга не короля Андалузии, как мы того желаем, но – смею надеяться, с нашей помощью – сделает его королем всей Испании. Вот почему я был прав, говоря, что только она может возглавить наше общество, мало того, я утверждаю, что она уже наша властительница. И я, дон Рюи Гомес, герцог де Кастрана, граф де Майальда, маркиз де Альгавар, сеньор множества других владений, лишенный гнусным трибуналом, именующим себя «инквизиция», всех моих титулов и всего имущества, – я воздаю ей здесь должные почести и восклицаю: «Да здравствует наша королева!»
Герцог де Кастрана опустился на колени. А поскольку строжайший этикет испанского двора запрещал притрагиваться к королеве под страхом смертной казни, то он не стал целовать ей руку или край платья, но склонился перед Фаустой так низко, что почти коснулся лицом пола.
Раздались громкие крики:
– Да здравствует королева!
Как всегда бесстрастная, Фауста приняла эти почести не шелохнувшись. Очевидно, такого рода изъявлениями преданности она пресытилась еще в те времена, когда могла считать себя папессой; тогда ей поклонялись как воплощению Бога на земле, так что эти немногочисленные «ура», как бы искренни и непосредственны они ни были, не могли взволновать ее. Однако же она соблаговолила улыбнуться.
Эта необыкновенная женщина прекрасно владела искусством покорять и околдовывать толпу и всегда интуитивно догадывалась, каков должен быть следующий шаг.
Она быстро встала и, с чарующей грацией поднимая герцога, произнесла:
– Избави Бог, чтобы я дозволила одному из наших верных подданных простираться во прахе.
Истинно королевским жестом Фауста протянула ему руку для поцелуя, после чего вернулась в свое кресло и сказала:
– Герцог, когда наш супруг взойдет на трон своих предков, то правила неукоснительного, жесткого и мелочного этикета будут тут же изменены – таково наше желание. Я – властительница и не забываю этого, но прежде всего я – женщина и хочу ею оставаться. Как женщина я хочу, чтобы наши подданные могли приближаться к нам и чтобы это не было вменено им в преступление.
Жестом, исполненным надменной грации, она указала на людей, только что приветствовавших ее:
– Вы станете первыми из наших приближенных. Вы всегда будете дороги нашему сердцу.
Засим вновь последовал взрыв исступленного восторга. В зале долго звучало самое неистовое «ура», после чего все ринулись к возвышению: каждый стремился добиться высочайшей чести – прикоснуться к своей будущей королеве. Кто-то целовал кончик ее туфли, кто-то – подол платья, другие припадали губами к тому месту, где ступала ее нога, третьи – самые удачливые и самые счастливые – чуть касались губами кончиков ее пальцев: она протягивала их с небрежным изяществом, с неизъяснимой улыбкой на устах, в которой, конечно же, было больше презрения, нежели благодарности.
Однако кто стал бы сейчас вглядываться в улыбку королевы?
Не забудьте при этом, что все эти фанатики принадлежали к высшей испанской знати и каждый имел важную придворную должность.
Пардальян, не упускавший ни жеста, ни взгляда, восхищался Фаустой, поистине блистательной в своей высокомерной непринужденности.
– Великолепная, божественная актриса! – прошептал он.
В то же время он жалел несчастных, обезумевших от одной улыбки Фаусты.
– Бедняги! Кто знает, в какие чудовищные авантюры вовлечет их эта дьявольская колдунья!
Наконец его мысль обратилась к дону Сезару: «Ну-ка, ну-ка, что-то я ничего не понимаю. Сервантес уверял меня, что Тореро – сын дона Карлоса. Господин Эспиноза совершенно недвусмысленно просил меня убить этого юношу. Стало быть, он тоже считает его сыном дона Карлоса. А уж славный господин Эспиноза наверняка выведал все до тонкостей. Но ведь Тореро страстно влюблен в Жиральду – самую очаровательную цыганочку из всех, каких я когда-либо знал (правда, за исключением некоей Виолетты, ставшей герцогиней Ангулемской). Тореро не знаком с Фаустой – по крайней мере, насколько мне известно. Он полон решимости жениться на своей невесте-цыганке. Следовательно, госпожа Фауста не может стать его супругой... если только она не собирается сделать из него двоеженца. Подобный поступок в глазах такого язычника, как я, не имел бы существенного значения, но в глазах священного трибунала, именуемого инквизицией, – это тяжелейшее преступление, каковое может привести человека на костер.