Смертельные враги

Зевако Мишель

В этом неожиданном жесте крылось, конечно, намерение воздать Фаусте дань уважения – дань, подобную той, что воздавалась ей в дни, когда она могла считать себя папессой.

Но Центурион не рассчитал: в его преувеличенном подобострастии было ничто гнусное и омерзительное.

Однако Фаусте зачем-то потребовался этот негодяй, ибо, хотя у нее и вырвался легкий возглас отвращения, она не отняла ступню. Напротив, она наклонилась к Христофору, положила свою изящную белую руку ему на голову и какое-то время удерживала целующего ее туфлю наемного убийцу в этой позе; затем, внезапно и резко отдернув ногу, она поставила ее на затылок Центуриону и сильно, без всякой осторожности надавила на него... Оставляя

молодого человека в этом чрезвычайно унизительном положении, Фауста произнесла своим грудным, нежным, словно бы ласкающим голосом:

– Я принимаю знаки твоего поклонения. Будь верным и преданным, как верный пес, и я буду тебе хорошей хозяйкой.

Сказав это, она вновь поставила ногу на скамеечку.

Центурион, по-прежнему стоя на коленях, поднял склоненную голову.

– Вставайте! – сказала она изменившимся голосом.

И добавила властным тоном:

– Если справедливо, что вы унижаетесь передо мной, вашей хозяйкой, то будет точно так же справедливо, чтобы вы научились выпрямляться и смотреть в лицо самым великим, ибо вскоре вы станете равным им!

Центурион поднялся, обезумев от радости и гордости. Этот мерзавец ликовал! Теперь, когда он нашел могущественного хозяина, о котором столько мечтал, он наконец-то сможет проявить себя. Наконец-то он станет тем, с кем считаются! Теперь придет его черед владычествовать! О, конечно, он будет верен ей, – ведь она вытаскивает его из безвестности, чтобы сделать грозным и могущественным человеком.

Фауста, словно догадываясь о том, что происходит в его душе, продолжала спокойным голосом, в котором, однако, сквозила глухая угроза:

– Да, тебе придется быть верным мне, это в твоих интересах... Впрочем, не забывай, что я знаю о тебе достаточно, чтобы одним движением пальца отправить на эшафот.

Услышав ее слова (а ему было известно, сколь серьезны эти угрозы), он побледнел, и поэтому она добавила:

– Меня, многоуважаемый Центурион, не предают, – никогда не забывайте об этом.

Центурион взглянул ей прямо в глаза и проговорил тихим, страстным голосом:

– Вы имеете право сомневаться в моей верности, сударыня, потому что ради вас я пошел на предательство. Однако клянусь вам – я искренен, когда говорю, что принадлежу вам душой и телом и что вы можете располагать мною, как вам заблагорассудится. Но даже если не брать в расчет мою искренность, то, как вы сказали сами, вам поручится за меня мой интерес. Я и впрямь слишком хорошо знаю, что никто на свете не сделает для меня то, что решили сделать вы... Я скорее предам самого Господа Бога, сударыня, чем принцессу Фаусту, потому что предать ее означает предать самого себя, а я ведь не до такой степени враг себе.

– Хорошо, – строго сказала Фауста, – вы говорите на языке, который мне понятен. Перейдем теперь к нашим делам. Вот чек на двадцать тысяч ливров, обещанных за поимку господина де Пардальяна. К сему еще чек на десять тысяч ливров, чтобы отблагодарить храбрецов, помогавших тебе.

Центурион, весь дрожа, схватил оба чека и поспешно спрятал их, подумав про себя: «Десять тысяч ливров этим негодяям!.. Ну уж нет, госпожа Фауста, швырять деньги направо и налево не годится... Они и тысяче ливров обрадуются без памяти, а мне останется честная прибыль в девять тысяч ливров.»

К несчастью для себя, Центурион еще недостаточно знал Фаусту. Она незамедлительно дала себе труд доказать ему, что если он искал в ней хозяйку, то у этой наконец обретенной им хозяйки была поистине могучая воля, и что если Христофор не хочет сломать себе шею на этой службе, ему придется идти за Фаустой, ни на секунду не отклоняясь от прямого пути.

Итак, Фауста, словно с легкостью читая его мысли, сказала, не выказывая ни гнева, ни недовольства:

– Придется отвыкнуть от привычки

к воровству. Доля, выделяемая мною вам, достаточно велика, чтобы вы оставили каждому, без зависти и сожалений, то, что я ему даю. Принцесса Фауста допускает на свою службу лишь тех людей, на чью неподкупность она может полностью положиться. Если вы и впрямь желаете остаться у меня на службе, вам надо будет стать предельно честным. Если эти доводы еще не вполне вас убедили, внушите самому себе, что хозяин вроде меня следит за всем и всегда. Будьте уверены: час спустя после раздачи денег мне доложат, какую сумму вы передали каждому, и если вы утаите хоть один грош, я уничтожу вас без всякой жалости.

Центурион, устыдившись, покраснел, чему он сам подивился, и согнулся в поклоне:

– Да, теперь я ясно вижу: вы и вправду та, кого послал Бог, коли вам дана власть читать в душах. Отныне, сударыня, клянусь вам – у меня больше и мысли подобной не возникнет.

– Вот и отлично, – холодно ответила Фауста и приказала, – Введите этого ребенка, этого карлика.

Центурион вышел и почти сразу же вернулся в сопровождении Эль Чико.

Мы не можем сказать, ослепили ли богатства, собранные в этой комнате, маленького человечка, поразила ли его красота и величие знатной дамы, к которой его провели. Все, что мы можем сказать – внешне он выглядел совершенно безразличным. Он решительно встал перед Фаустой в гордой позе – в ней была некая дикая грация, присущая ему от рождения; почтительный без униженности, он ждал, храбрясь, и оттого казался даже выше ростом.

Секунду орлиный взор Фаусты сверлил его; затем, притушив сверкание своих глаз и смягчив свой властный голос, принцесса спросила:

– Это вы привели сюда француза и его друзей? Эль Чико, как мы уже заметили, был не слишком болтлив; к тому же, само собою разумеется, он имел весьма смутные представления об этикете, если только ему вообще был знаком смысл этого слова.

Поэтому вместо ответа он ограничился утвердительным кивком.

Фауста в совершенстве обладала искусством творить свой облик в зависимости от характера и положения тех, кого она хотела пощадить или привязать к себе. Только что в беседе с Центурионом она показала себя по-мужски властной и высокомерной, говоря и действуя как могущественная и грозная повелительница. В присутствии карлика повелительница исчезла, ее сменила сердечная и милая женщина. Манеры принцессы сделались более безыскусными, более непринужденными, очень мягкими, и то подобие ответа, что ей дал маленький человечек, она встретила со снисходительной улыбкой. Так же улыбаясь, она небрежно произнесла:

– Этот Тореро, дон Сезар, делал вам добро. Вы должны были питать к нему если уж не любовь, то по крайней мере признательность. И однако вы согласились завлечь его сюда. Почему?

Эль Чико хитро улыбнулся:

– Я отлично знал, что охотятся только за французом, вот оно как. Есть же у меня глаза и уши. Я смотрю, я слушаю... Я коротышка – это верно, но не дурак.

– Стало быть, вы поняли, что два ваши соотечественника не подвергаются никакой опасности?.. А если бы все-таки жизни дона Сезара что-то угрожало, поступили бы вы так, как поступили? Отвечайте искренне.

Маленький человечек секунду колебался, прежде чем ответить. Черты его лица болезненно исказились. Он закрыл глаза и сжал кулачки. По-видимому, в нем происходила сильнейшая борьба, и Фауста с любопытством следила за всеми ее фазами.

Наконец он тяжело вздохнул и глухо произнес:

– Нет.

– В таком случае, – заметила Фауста, – вы бы потеряли те две тысячи ливров, что вам были обещаны от моего имени.

Эль Чико, вероятно, окончательно решил для себя тот вопрос, который он только что мысленно обсуждал с самим собой, ибо на сей раз он ответил без раздумий и колебаний: