Смертельные враги
Шрифт:
– Вы преувеличиваете. Я вам уже говорила, что принцесса красива и в то же время добра, и этого вполне достаточно, чтобы объяснить, чем вызван ее интерес к вам. Более того: она знает, кто вы, она знает вашу семью.
– Она знает, кто я? Она знает имя моего отца?
– Да, Сезар, – значительно сказала Жиральда.
– Она назвала вам это имя?
– Нет! Она назовет его только вам.
– Она сказала вам, что откроет мне тайну моего рождения? – спросил Эль Тореро, загораясь надеждой.
– Да, сеньор, как только вам будет угодно попросить ее об этом.
– Ах, – воскликнул Эль Тореро, – скорее бы
Пока двое влюбленных, не обращая внимания на Сервантеса, делились своими переживаниями, он говорил себе:
«Ого! Что же это за принцесса, которая знает стольких людей и владеет столькими тайнами? И зачем она вмешивается не в свое дело, собираясь открыть несчастному принцу, кто он такой? По-видимому, она и не подозревает, что подобное открытие обрекает его на верную смерть! Как помешать этой незнакомке?»
Тем временем без всяких злоключений они добрались до трактира «Башня».
Была приблизительно половина второго ночи, поэтому трактир выглядел тихим и темным. Все его обитатели, конечно же, давно спали.
Эль Чико, судя по всему, охваченный угрюмой тоской, постучал в калитку особым образом: тем стуком, что был известен только завсегдатаям постоялого двора.
Несмотря на поздний час, дверь почти мгновенно открылась, словно их ожидали, и они увидели тонкое личико – одновременно встревоженное и любопытное – малышки Хуаны, хорошенькой дочери трактирщика Мануэля.
Увидев молодую девушку, Эль Чико заметно побледнел. Надо полагать, однако, что маленький человечек обладал очень сильной волей и отлично умел владеть собой; кроме того, он замечательно мог скрывать свои истинные чувства и впечатления, ибо кроме землистой бледности, внезапно залившей его смуглое лицо, ничто в нем не выдало его чрезвычайного волнения.
Эль Чико гордо выпрямился во весь свой небольшой рост и улыбнулся красивой девушке улыбкой, какой встречают старых знакомых. Это и понятно: Хуана и Эль Чико знали друг друга с детства.
Однако несмотря на то, что карлика отличала врожденная гордость, внимательный наблюдатель все же заметил бы в его поведении, в его улыбке, словно бы покорной, в ласковом и чуть тревожном выражении лица оттенок того восхищения, одновременно пылкого и смиренного, какое испытывают к существам высшей касты. Короче, в те мгновения, когда Эль Чико не думал, что за ним наблюдают, он выглядел как ревностный католик, поклоняющийся Деве Марии.
Напротив, в манерах Хуаны, хотя и очень открытых и сердечных, вдруг появилось нечто покровительственное: она обращалась с Эль Чико слегка высокомерно, и это было заметно, несмотря на всю ее природную скромность.
Человек безразличный решил бы, что красивая андалузка – дочь состоятельного буржуа, чей трактир процветал, умела сохранять дистанцию, отделявшую ее от этого нищего. Человек более внимательный легко обнаружил бы в ее поведении следы едва ли не материнской привязанности.
И в самом деле: у Хуаны внезапно изменилась манера говорить, в ее голосе возникли ласковые нотки, а тон стал резковатым и подчас ворчливым – как у маленькой девочки, играющей в дочки-матери с любимой куклой.
Да-да, именно так! Карлик, по-видимому, был для нее живой игрушкой,
Приблизительно так вела себя Хуана по отношению к карлику.
Самое удивительное заключалось в том, что сам он, обычно весьма обидчивый, охотно прощал Хуане такое поведение – причем он не оставался безропотным, как игрушка, но выказывал явное удовольствие ее манерами. Он находил их вполне естественными. Что бы ни делала Хуана, ничто его не оскорбляло, не сердило, не отталкивало. Ведь это была Хуана! Ей дозволялось все. Ее грубые или резкие выходки шаловливого и избалованного ребенка, уверенного в прочности своей деспотической власти, казались ему очень милыми... и уж во всяком случае это было куда лучше, чем ее безразличие.
Хуана была хозяйкой, а карлик – ее верным и преданным рабом, который с терпеливостью сносит и хорошее, и дурное.
Было ли все вышеописанное следствием привычки, приобретенной еще в детстве? Может быть.
Так или иначе, но надо признать, что эти поклонение и восхищение были совершенно понятны.
Хуане недавно исполнилось шестнадцать лет. Она являла собой воплощенный тип андалузки. Она была маленькая, хорошенькая, тоненькая, и ее быстрые, радостные движения, исполненные задорной грации, отличались замечательной природной изысканностью. У нее был яркий румянец, великолепные черные глаза – то пылкие, то томные – и маленький ротик с алыми, немного чувственными губами. Ее тонкие аристократические запястья и белые нежные кисти рук, за кожей которых она тщательно следила, заставили бы побледнеть от зависти любую знатную даму.
Хуана отличалась необычайной опрятностью, а ее платье, намного богаче того, что носили ее подруги, выдавало страсть к утонченному кокетству; снисходительная же отцовская гордость вместо того, чтобы умерить эту страсть, находила удовольствие в том, чтобы разжигать дочкино кокетство, ибо славный Мануэль, которому трактир, очевидно, приносил немало золотых монет, не отступал ни перед какими расходами, лишь бы удовлетворить капризы своего избалованного ребенка.
Вот почему Хуана была всегда нарядна, как статуя мадонны в церкви; впрочем, костюм андалузки она носила с непринужденностью, исполненной очаровательной изысканности.
Но если для девушек ее сословия предназначалось обычно сукно или полотно, то Хуана носила бархатный плащ, корсаж из светлого шелка, выгодно облегавшей тонкую гибкую фигуру, и в тон корсажу шелковую юбку, из-под которой виднелись тонкая лодыжка и крохотная детская ступня – узкая и с красивым подъемом, обутая в атлас и составлявшая для Хуаны, как истинной андалузки, предмет ее большой гордости. Вместо привычной шали она носила богатый передник, украшенный галунами, тесьмой, шнурками и помпонами – впрочем, как и весь остальной костюм.