Смертоносная чаша [Все дурное ночи]
Шрифт:
– М-да… Все может быть… Меня очень тревожит, что он сел пьяный за руль. Как бы это…
– Меня тоже тревожит Толмачевский. Но не потому, что он пьян, тем более он фактически протрезвел за время нашего разговора. Да и водитель он опытный. Я боюсь, как бы этот факт не был использован против него.
– Ты хочешь сказать…
– Я пока ничего не хочу сказать, Ник, – резко перебил меня товарищ, нахмурив свои густые брови. – Но и сделать мы теперь ничего не в силах. Толмачевский несется на своем лимузине в нужное место. Главное теперь – чтобы он доехал. А если и не доехал, то только благодаря постовым, что бы ему не помешали другие лица,
Я промолчал. Я прекрасно понимал, что хочет сказать Вано. Толмачевский, конечно, может совершить убийство. Но более вероятным казалось то, что его уберут как опасного свидетеля.
На душе у меня было неспокойно. Попрощавшись, мы разошлись по адресам, одинаково моля Бога, чтобы наш поход оказался ненужным, страховочным, и веря, что все образуется и Толмачевский сумеет добраться до прокуратуры и все там рассказать. Но в глубине души каждый сомневался, что все будет так просто.
Я рассчитывал, что до обеда сумею проверить два-три адресата. Этого вполне достаточно, чтобы уловить закономерность ухода определенных лиц из «КОСА», если таковая имеется. Чтобы упростить задачу, я выбрал адреса людей, живущих недалеко друг от друга. Как правило, это были сынки и доченьки известных людей города, жившие в престижных районах.
Первым у меня в списке стоял Веня Апохалов. Я не горел желанием идти к нему в гости, поскольку мы никогда не питали друг к другу симпатии и он вряд ли встретит меня с распростертыми объятиями.
Это был абсолютно никчемный тип, при этом совершенно бездарный в отношении творчества, но с огромными претензиями на гениальность. Веня был на все сто уверен, что его имя войдет в историю, от этой уверенности ему жилось легко и славно. Он занимался всеми разновидностями искусства, а значит, не занимался ничем. Но писал пьесы, сценарии и стихи, рисовал и снимался в кино. Даже, по-моему, состоял в верхушке какого-то творческого союза. И везде его принимали как своего парня. Он не гнушался ни подлецов, ни завистников и со всеми пил на брудершафт. Его можно было повстречать на всех собраниях и во всех престижных тусовках. Никто толком бы не смог сформулировать, что он совершил такого выдающегося в жизни. Но благодаря его открытому, зачастую пьяному общению его так называемые друзья состряпали ему приличную рекламу и бесцветное, прыщавое, не запоминающееся лицо Вени до тошноты примелькалось на телевизионном экране, в результате чего все его знали и никто не задавался вопросом, кто он вообще такой.
Это был типичный гоголевский Хлестаков. Но, на мой взгляд, гораздо неприятнее. Хлестаков не претендовал на лучшее место под солнцем и не дрался за него. Веня же с помощью когтей продирался на Олимп всеми правдами и неправдами, подставляя всех и вся. Его мания гениальности вышла за нормальные пределы и переросла в болезнь.
Он выбрал довольно привычный ход – игру под сумасшедшего – и этим умел прикрывал свою никчемность. Я не знаю, что привело его в «КОСА», но только не трагедия жизни. Трагедию он прекрасно мог залить водкой или закусить анашой. Нет, в клуб, скорее всего, его завел очередной приступ гениальности: Веня смутно догадывался, что творческие личности время от времени испытывают депрессии и стрессы, и решил, что, следуя правилам игры, пришло время посетить «КОСА» и ему.
Впрочем, я шел к Вене Апохалову не для того, чтобы в очередной раз с ним сцепиться, как в былые времена, когда я сам имел несчастье крутиться в этих тусовках. Сегодня мне Веня был нужен для другого. Поэтому я спокойно нажал на кнопку звонка.
Было раннее утро, и я знал, что любого из своих бывших коллег запросто застану дома: работать с утра они не спешили, поскольку, как и подобает великим, творили исключительно по ночам. Правда, что они на самом деле делали ночью, только Господу Богу известно. Я не был Богом, поэтому решил не вдаваться в подробности.
Я оказался прав. Не прошло и часа, как дверь лениво отворилась и на пороге появился во всей своей незамысловатой красе Веня. Небритая рожа. Немытые бесцветные пакли. Мутные глаза. Я в который раз подивился: как можно убедить многих, в том числе уважаемых и по-настоящему талантливых людей, что это гений?!
Конечно, я знал, что собственное мнение в богемных кругах – вещь редкая и небезопасная. Но не настолько же, чтобы признать гением подвального типа, который даже метлой не в состоянии махать, не то что соответствовать высокому понятию духовности…
Апохалов стоял передо мной в широкой грязной рубахе, рваных джинсах и скалился кривыми зубами.
– О, какой сюрприз! Сам Задоров! – прошмякал он тонким голосом: у Вени к тому же была ужасная дикция, он имел дурную привычку глотать буквы и слова, что нисколечко не мешало ему сниматься в киношках.
– Привет, – сухо ответил я. – К тебе можно?
Он широко распахнул дверь.
– Безусловно! Ты даже кстати! Сегодня я прочту тебе новый шедевр! Сочинил ночью. Ты будешь в отпаде! Ей-Богу! Все торчали!
Все – это друзья Вени, которых я тоже имел честь лицезреть в захламленной комнате. Их было человек пять-шесть, и все лежали на полу, видимо, только продрав глаза, и таращились на меня непонимающе. До них не могло дойти, как можно подняться в такую рань и притащиться в гости. Честно говоря, скопление такого количества людей меня мало обрадовало, но выбора не было.
– О Задоров, – пропищала какая-то полуобнаженная девица, по-моему, подружка Вени. Стриженая, костлявая, с абсолютно незапоминающейся внешностью, она стоила Апохалова и была такой же дешевенькой актрисочкой с томным взглядом, в котором навеки застыла полная пустота.
Я не выдержал: приблизился к ней и целомудренно прикрыл голые плечи простынью не первой свежести до самого подбородка. Это был своеобразный вызов, и мне он был не нужен.
– А ты изменился, Задоров, – сощурил свои маленькие глазки Веня. – Недаром ты теперь нигде не снимаешься. Для таких, как ты, нет места под нашим горячим солнцем.
Девица пошленько хихикнула и пропищала:
– Ой, какой мальчик! Сама невинность! Милый, гении невинными не бывают.
«Скорее, они не бывают идиотами», – подумал я. Мне захотелось плюнуть и уйти, но я не имел права, поэтому молча стоял и выслушивал этот бред, пока не принял мудрого решения – пойти на перемирие, – и спокойно, почти дружелюбно произнес:
– У меня к тебе дело, Веня.
Веня страшно обрадовался, что к нему утром приходят по делу. Он в очередной раз почувствовал свою значимость и даже важно пригладил свои пакли ладонью, приняв, насколько это возможно, умный вид.
– Я тебя слушаю, Ник. – Он понизил писклявый голос.
Только было я собрался открыть рот, как он решил не упустить случая доказать мне, что он действительно гений. Я знал, что в глубине души он побаивается меня и немного уважает. Он понимал, что я вижу его насквозь, и всегда передо мной старался набить себе цену.