Смотрите, мертвец идёт!

Его пробуждение больше похоже на заряд ледяных утюгов дефибриллятора. Он никогда не привыкнет.

Стайлз ждёт, что желудок вот-вот скрутит в болезненном сухом спазме и по пищеводу поползут шершавые змеи бинтов. Он ждёт, что из мрака комнаты синхронным строем выступят воины Они, высасывая сквозь прорези своих железных масок его душу. Каждый раз, открывая глаза, он ждёт, что увидит у кровати Эллисон, зажимающую липкими алыми руками свой живот.

На столе тикают часы. Стайлзу кажется, что он слышит жужжание шестерёнок. Чувствует спусковой механизм под пластмассовым

циферблатом, покрытым сетью царапин. Стайлз давит ладонями на уши, чтобы не слышать оглушающего грохота секундной стрелки.

Это не кошмары, это жирные куски реальности, нарезанные, как киноплёнка. Всё то, о чём он мечтает забыть каждую секунду своего существования, снова и снова возвращается каждую ночь.

Затягивает жёсткую петлю на шее.

Иногда Стайлзу видится, как он стоит на коленях посреди комнаты, судорожно тащит грязные растрёпанные бинты из своего рта, а они цепляются за зубы, смешиваются с желчью и дерут язык. И не заканчиваются, не заканчиваются, не заканчиваются. Он хочет забыть это. Он хочет проснуться однажды и не ощутить ничего. Как будто не было никакого прошлого. Как будто Стайлза Стилински никогда не было в этой постели. Как будто он никогда не имел отношения к смерти девушки своего лучшего друга.

А иногда Стайлзу видится, как он распарывает свой живот острым лезвием катаны. Ему кажется, что это был бы отличный ход. Что, если бы он решился тогда, до того, как активировалась точка невозврата, всё это имело бы смысл. Охуенно огромный смысл. До того, как он понял, что уже перелетел далеко за грань. Погряз по самые уши. До того, как всё чаще в голове появляется мысль: зачем они вернули тебя обратно?

Мысль: чем ты отплатил им за это?

Наверное, они вернули тебя, чтобы никогда не простить. Никогда. Наверное, это такая извращённая казнь. Всё равно, что вылечить тяжелобольного, а потом выстрелить из кольта ему между глаз. И Стайлз согласен.

Он согласен с тем, во что начинает превращаться его жизнь. Он смотрит, как Скотт молча заносит в гостиную игровую приставку, которую когда-то брал порубиться в гонки. Скотт предпочитает смотреть куда угодно — на занавески, на старый диван, на пульт от телевизора, на неровную стопку журналов, — а потом так же молча выходит из дома Стилински, захлопнув за собой дверь.

Бах.

Стайлз соглашается со Скоттом. Он не предлагает чай, не предлагает в пятницу сходить на игру, он рассматривает запутанные провода приставки и молча соглашается.

Отец выходит из кабинета и спрашивает: «Это был Скотт?», когда машина отъезжает с подъездной дорожки. Отец спрашивает: может быть, что-то произошло? Что-то, о чём ему стоило бы знать, пока не случилось чего-то ужасного? Стайлз качает головой, подключая приставку к телевизору. Всё ужасное уже случилось.

Он говорит:

— Нет, ничего. По-моему, я просто подвёл его, больше ничего.

Говорит:

— По-моему, я подвёл их всех.

И:

— Не парься, па.

Джон смотрит на него очень внимательно. Смотрит, как смотрел бы любой другой отец, который хочет сказать что-то вроде: это не твоя вина, ребёнок.

Стайлз переводит: ты проебался, но я всё равно люблю тебя. И любил бы, даже если бы Ногитсуне выдрал мои внутренности твоими же руками.

Стайлз уверен — он подвёл и отца тоже. Плюс один в большую копилку смертных грехов.

Перед уходом Джон обнимает и хлопает его, малолетнюю сволочь, по плечу, как взрослого мужчину. Мягко говорит:

— Просто дай ему время. Пусть поостынет.

Железная звезда обжигает холодом щёку.

Стайлз сжимает зубы, сжимается весь, с ног до головы. Ему больно там, где касается рука Джона. Там, и намного глубже — где-то в костях, в подкорке. Тянет, жжёт, отторгает родное касание.

Отец замирает, когда Стайлз отшатывается от него. Стайлз смотрит на рацию, всунутую в нагрудный карман отцовской куртки. Смотрит на значок. Отворачивается.

— Ты в порядке?

— Ага.

— Ты уверен?

Стайлз кивает, засовывая холодные руки глубоко в карманы джинсов.

Во что тебя превращает это дерьмо?

Через несколько секунд хлопает дверь, а он всё не поднимает глаз. Ему стыдно, и его тошнит.

…Он гуглит «фобии».

Гуглит: «боязнь прикосновений».

Гуглит: «гаптофобия в результате изгнания злого духа».

Гугл отвечает: «Возможно, вы имели в виду „гаптофобия в результате автомобильной катастрофы“?»

Стайлз захлопывает ноутбук и садится на постель. Сидит в своей комнате, пока она погружается в полную темноту.

Ему снится ещё один отрывок недалёкого прошлого: на похоронах Эллисон он смотрит только на гладкую деревянную капсулу, которой почти не видно из-за цветов. Не поднимает взгляд, чтобы случайно не увидеть серое лицо Скотта, или глядящую в пустоту Лидс, или застывшего и какого-то помертвевшего Арджента. Отец стоит рядом, не касаясь даже плечом, но Стайлз чувствует его желание увести Стайлза отсюда.

Ты проебался, но я всё равно люблю тебя.

Ему не снятся кошмары, но он снова просыпается, задыхаясь. Въёбывает двойную дозу аддерала и больше не спит.

На следующий день Скотт мимоходом извиняется за то, что сегодня пятница. За то, что они не пойдут на игру, как в прошлый вторник не пошли на тренировку. Как в позапрошлый четверг случайно оказались в разных списках дополнительных классных занятий.

Скотт мимоходом извиняется и тут же уходит — у него тест по английскому. Или отработка у Хьюберта. Или он просто не хочет больше говорить.

Лидия поджимает губы и ободряюще улыбается прямо в эту тонкую сжатую линию. Ей вслед выворачивают шеи все парни школы - этой и любой другой. На ней сегодня юбка по колено, цветом напоминающая жжёный тростниковый сахар, бежевая блуза, волосы собраны в свободный узел, а помада — цвета переспевшего граната. Какой-то мудак кричит ей: «Мартин, это преступление — отвернуться от тебя».

Лидия как будто не слышит, она смотрит только на Стайлза. Стайлз считает, что всё, что её окружает примерно лет с двенадцати, похоже на конвейер нескончаемого дешёвого фарса. Он считает, что от такого количества лести в минуту можно заработать диабет.