Смуглая Бетси, или Приключения русского волонтера
Шрифт:
По натуре был он собирателем, коллекционером. Расхожее – страстный – не прибавлю. Бесстрастный коллекционер нелеп, как и страстный кладбищенский сторож. Иное дело – ипостаси страсти. Корысть и бескорыстие, тщеславие и самозабвение; называю распространенное и, так сказать, гольем, не в смеси. Ну а Петр Петрович?
Собирая рукописи, редкие книги, рисунки и миниатюры, был он чист душою. Потом, позже, в годы революции, скупая рукописи и автографы знаменитых французов, спасал от огня, от бессмысленного расхищения документы исторические. Спас четыреста рукописей, восемь тысяч автографов. Немалую деньгу предлагали англичане. Отринул: все мое – принадлежит не мне.
Не скажу, видел ли Каржавин всю коллекцию, поступившую впоследствии в петербургскую Публичную библиотеку, но в ценности того, что видел тогда, в отеле «Трех милордов», он не сомневался. А вот в ценности будущей книги Петра Петровича «Российский Плутарх, или Жизнь славных русских людей» усомнился: такое сочинение требовало обращения к отеческим древлехранилищам.
Нет, не сочинение Дубровского интересовало Каржавина, а намерение устроить в Париже «русских слов типографию». Расходы перевалили уже на вторую тысячу.
– Достанет ли средств? – спросил Каржавин.
– Ударю челом князю Потемкину: подайте помощь, воздам подношением труда моего, в коем вашей светлости приуготовлено достойное место.
– Петр Петрович, он же главный тиран России!
– А какие виктории одерживает!
– Виктории одерживает русский солдат, – вспыхнул Каржавин.
– Ох, Федор Васильевич, – покачал головой Дубровский, – завирального набрались у американских бунтовщиков. – Он вздохнул и ласково коснулся плеча Каржавина: – Оставайтесь-ка в Париже, оставайтесь.
Каржавин упрямо нагнул голову:
– Русских слов типография в городе Париже хороша будет, но не столь хороша, как в городе Петербурге.
– Вольному воля. Сказал бы «помогай бог», да вы-то небось ни в бога ни в черта.
Каржавин рассмеялся. Дубровский, в вере нетвердый, не удержал улыбки. Потом спросил, как и Каржавин давеча: достанет ли средств?
Каржавин нахмурился.
– Светлейшему челом не ударю.
5
Остаться в Париже и писать об американской революции. Лотта не из тех, кто бьет баклуши, в Лоттиных руках спорится рукоделье. Франция – вторая родина. Тут-то и зарыта собака – в т о р а я. Только там, в России, надо вершить тайную помолвку Смуглой Бетси и Золотого Ключа.
Золотой Ключ бесшумно отворяет высокие двери в царство Знания, Золотой Ключ – символ книжного издательства, любви к книге. Сперва браться за оружие, потом за книгу? Или наоборот?
Вопросом об очередности не то чтобы вовсе не задавался Каржавин, а склонен был считать этот вопрос схоластическим. Он думал о докторе Франклине. Великий муж был до революции типографом, не спал, дожидаясь побудки залпами Смуглой Бетси.
В Петербург – это было решено. Федор не очень-то рассчитывал на отцовское наследство. Но все же чем черт не шутит. А потом приедет Лотта. В Петербург – решено. Вот только бы уломать Гериссана – купите рукописи, купите мои переводы с русского, они найдут спрос. И Каржавин ходил на улицу Сен-Жак, где некогда жил пансионером.
Он был уже стар, букинист Гериссан. Смерть супруги не убила его. Напротив, старик нашел в себе силы и нашел у себя деньги – он «расширился»: вступил в долю с крупным издателем.
При виде бывшего пансионера он не обронил и слезинки, а Каржавин… Худо, холодно, сиротливо жилось у Гериссанов, да вот растрогался. Увы, Гериссан кисло отнесся к его предложению, сделку заключать не торопился. Каржавин втихомолку ругал старика, но продолжал ходить на улицу Сен-Жак.
Бывший губернатор Виргинии и будущий президент Соединенных Штатов тоже наведывался к мсье Гериссану.
Бывший и будущий исполнял тогда обязанности посла во Франции. В точности не скажу, жил ли еще Томас Джефферсон в отеле или уже переехал в особняк на Елисейских полях. Но где бы он ни жил, он жил однажды навсегда упроченным распорядком: в шесть подъем и до обеда работа; послеобеденная прогулка пешая или верхом; опять письменный стол, а вечером раут или театр, ужин с земляками на рю де Бурбон (там образовалась колония американцев) или букинистические лавки на рю Сен-Жак.
В лавке Гериссана они и виделись – высокий, худощавый джентльмен с неизменно благожелательным лицом, этот страстный библиофил Томас Джефферсон, и наш Федор Каржавин…
Каржавин прожил в Америке и годы послевоенные. Душа его омрачилась торжеством торгашества, нетронутостью черного рабства, а самое горькое настигло под конец. Когда Каржавин покидал Европу, его преследовало эхо разгрома Пугачева. Когда Каржавин собирался покинуть Америку, его преследовало спрингфилдское эхо… Восставшая фермерская беднота требовала поровну распределить земли и богатства, аннулировать долговые платежи, изменить налоговую систему. Даниел Шейс – до революции батрак, во время войны партизан, затем офицер, награжденный за храбрость именной саблей, – Даниел Шейс принял под свою команду повстанческий отряд. Толстосумы щедро авансировали карателей. Виргинские плантаторы снарядили кавалерию. Восставших разгромили близ города Спрингфилда. Спрингфилдское эхо мучило Каржавина…
Джефферсон рассуждал спокойно.
Люди Шейса взялись за оружие не потому, что, как думают некоторые, свобода теряет свое обаяние, а демократия обретает свои слабости, нет, корень в налогах, и правительству не надо сосредоточиваться на репрессиях, а надо искоренять причины. Такие восстания есть проявление цензорских прав народа. И подобно грозе, очищают атмосферу. Бои, схватки, жертвы? Он пожал плечами: дерево Свободы орошается кровью. Он, Томас Джефферсон, давно предрекал – после войны мы пойдем вниз по склону холма; правами народа-победителя станут пренебрегать.
И все же Каржавин отчетливо сознавал громадность свершившегося – вооруженный народ ниспроверг коронную власть, власть республиканская утвердилась. И… началось «нисхождение» по склону холма? Увы, Джефферсон прав. Он, Каржавин, должен мыслить об этом долго и пристально: как сделать так, чтобы вооруженный народ, еще не рассеявшись по лесам и фермам, поставил на вершине холма крепкую стражу, вернейших из верных, вооруженных и Смуглой Бетси и Золотым Ключом?
В Петербург, в Петербург…
Лотта печалилась. О, разлука не будет, не будет, не будет столь горькой и столь продолжительной, как прежняя. И все же разлучаться теперь, когда она не одна, когда у нее под сердцем дитя?