Смысл ночи
Шрифт:
Лицо, встретившее меня в маленьком треснутом зеркале на полке над умывальником, на мой беспристрастный взгляд, не походило на лицо хладнокровного убийцы. Глаза смотрели на меня благожелательно, со спокойным вниманием. Лицо внушало расположение и доверие; однако я прикончил ближнего почти с такой же легкостью, с какой раздавил бы насекомое. Может, я дьявол в человеческом обличье? Нет. Я всего лишь человек, причем человек в глубине души хороший — но я вынужден исправлять несправедливость, мне причиненную, и все мои поступки, даже убийство, оправдываются велениями неумолимого рока, управляющего моей жизнью. Рок представлялся мне Великим Кузнецом, постоянно кующим цепи, что крепко-накрепко привязывают меня к действиям, которые я долженпредпринять.
Я всмотрелся в зеркало. Худое узкое лицо с большими тяжеловекими глазами; оливковая кожа; нос, пожалуй, чуть скошенный набок, но изящно выточенный; губы, даже в минуту покоя сложенные в едва заметную улыбку; черные волосы без массакарового масла, откинутые со лба и пышно спадающие на уши, но, надо признать, уже редеющие и слегка тронутые сединой на висках. Красивые густые усы. Просто роскошные. В общем и целом, полагаю, окружающие находили меня довольно привлекательным малым.
А это еще что такое? Я подался ближе к грязному зеркалу. На воротнике сорочки, на самом уголке, темнело бурое пятнышко.
Несколько мгновений я стоял неподвижно, охваченный цепенящим страхом. Это безмолвное, но красноречивое свидетельство моего ночного деяния в Каин-Корте застигло меня совершенно врасплох. Самый факт, что оно повсюду сопровождало меня со вчерашнего вечера, я воспринял почти как оскорбление и быстро перебрал в уме все вероятные опасности, которые оно представляло.
Могло ли оно выдать меня? Не заметил ли пятна, тогда еще свежего и недвусмысленного, один из официантов в ресторации Куинна? Не обратила ли на него внимание цветочница, когда я вернулся — и очень зря, как теперь может оказаться — на место преступления? Или Белла — невзирая на лихорадку любовной страсти? Любой из них, прочитав или услышав об убийстве, может вспомнить о кровяном пятне на моей сорочке, и тогда возникнут подозрения. Я пригляделся к обличительному свидетельству своего эксперимента повнимательнее.
Само по себе ничтожное, оно все же значило очень и очень многое. Вот капля крови незнакомого человека, которого я случайно встретил на Треднидл-стрит, когда он шел по своим делам, ведать не ведая об уготованной ему участи. Возвращался ли он домой к жене и детям после рабочего дня в Сити? Или направлялся поужинать в компании друзей? Как его звали и кто оплачет его? Какой он представлял свою кончину? (Уж всяко не в луже крови в темном переулке.) Живы ли еще его родители, чьи сердца разобьет ужасная смерть любимого сына? Как солдат в гуще сражения, вчера в разгаре действий я не задавался подобными вопросами, не имеющими отношения непосредственно к делу; но сейчас, пристально глядя на пятнышко запекшейся крови на моем воротнике, я никак не мог отделаться от них, настойчиво лезущих в голову.
Мои недавно купленные перчатки, я знал, не запачкались. Но не ускользнули ли от моего внимания еще какие-нибудь следы преступления? Я торопливо снял с вешалки пальто, быстро вернулся в гостиную, расстелил его на письменном столе и вытащил лупу из-под вороха бумаг.
При набирающем силу утреннем свете я обследовал каждый дюйм пальто, методично перебирая ткань, время от времени поднося лупу вплотную к ней — точно ювелир, поглощенный изучением некоего драгоценного изделия. Потом снял сперва сюртук и панталоны, а вслед за ними жилет, сорочку и галстук; все они подверглись равно пристальному обследованию. Наконец я внимательнейшим образом осмотрел цилиндр и поставил на стол, теперь озаренный бледными солнечными лучами, свои башмаки. Я тщательно протер один и другой башмак, включая подошву, мокрым носовым платком — медленными круговыми движениями, каждые несколько секунд проверяя, не осталось ли на белом полотне обличительных следов крови.
Удостоверившись в отсутствии других зримых улик, способных указать на мою связь с убитым, я вернулся в умывальную и старательно прополоскал воротник в холодной воде, чтобы удалить кровяное пятно. Через несколько минут, умытый, побритый и переодетый в свежую сорочку, я приготовился встретить новый день.
Было 25 октября 1854 года — день святого Криспина.
Во второй половине дня я бегал по делам и воротился в свои комнаты только к вечеру. На моем письменном столе лежал свежий номер «Таймс», оставленный миссис Грейнджер. Я и сейчас отчетливо помню, как лениво листал страницы газеты, покуда мое внимание не привлекла заметка, заставившая сердце забиться чаще. Чувствуя легкую дрожь в руках, я подошел к окну, ибо уже смеркалось, и стал читать:
Вчера вечером около 6 часов… в переулке Каин-Корт у Стрэнда… Мистер Лукас Трендл, первый помощник главного кассира Банка Англии… Стоук-Ньюингтон… злодейски убит… высокопоставленный государственный служащий… церковь на Ильм-лейн… широкая благотворительная деятельность… к ужасу своих многочисленных друзей… представители власти уверены в успехе…
Он направлялся в Эксетер-Холл, на собрание какого-то благотворительного общества, посвященное вопросу обеспечения африканцев Библиями и исправной обувью. Я вспомнил, что у коринфского портика упомянутого здания наблюдалось скопление клерикального вида джентльменов в темном, когда я шел по Стрэнду от Каин-Корта. Из заметки следовало, что мотив преступления остается неясным для полиции, поскольку все ценные вещи остались при убитом. Я с жадным интересом ознакомился с подробностями респектабельной и безупречной жизни своей жертвы, одно лишь обстоятельство раздосадовало меня и удручает по сей день. Он перестал быть просто рыжеволосым мужчиной. У него появилось имя.
Дочитав заметку, я принялся расхаживать взад-вперед по комнате, в скверном настроении, неожиданно раздраженный вновь открывшимся знанием. Мне хотелось, чтобы он навсегда остался сокрытым завесой анонимности, а теперь противно моей воле он обретал в моем воображении индивидуальные черты. Тесные стены мансардной комнаты давили на меня все сильнее, и в конце концов я не выдержал. Сейчас, в таком состоянии, мне требовалось ощутить на языке сырой, грубый вкус Лондона.
В слуховое окошко моей маленькой спальни начинал барабанить мелкий дождь, когда я накинул пальто и сбежал по лестнице в густеющие сумерки.
Вскоре дождь превратился в немилосердный ливень, извергающийся вспененными потоками из водосточных труб и желобов, падающий отвесными полотнищами с крыш, башен и парапетов высоко над многолюдным городом, превращающий проспекты и улицы в смрадные реки грязи и нечистот. Как и следовало ожидать, я нашел своего старого товарища Уиллоби Легриса в таверне «Корабль и черепаха» на Леденхолл-стрит, где он обычно торчал по вечерам.
Мы с Легрисом дружили со школьной скамьи, хотя трудно представить более разных людей, чем мы с ним. Сомневаюсь, прочитал ли он хотя бы одну книгу в жизни; в отличие от меня, он не интересовался ни литературой, ни музыкой, ни живописью. Если же говорить о более серьезных материях, то он находил философию исключительно вредной наукой, а любое упоминание о метафизике приводило его в ярость. Легрис был спортсменом с головы до ног в башмаках двенадцатого размера — здоровенный малый, ростом даже выше меня, с густыми волосами цвета пакли и открытым, по-мужски смелым взглядом; с бычьими плечами и шеей; с роскошными курчавыми усами, придававшими ему сходство с Карактаком. Истинный британец и человек, незаменимый в опасной ситуации, но при этом по-детски простодушный. Надо полагать, мы представляли собой странную пару, но о лучшем друге я не мог и мечтать.