Снег

John Banville

NOW

Copyright © 2020, John Banville

All rights reserved

Я ведь священник, Христа ради, – как такое может со мной происходить?

Он заметил пустой патрон, в котором отсутствовала лампочка, но не придал этому значения. Однако где-то на середине коридора, там, где тьма была гуще всего, что-то схватило его за левое плечо, – кажется, какой-то зверь или какая-то крупная и тяжёлая птица – и глубоко вонзило единственный коготь в правую сторону шеи чуть выше края воротничка. Он почувствовал только быстрый укол, а затем рука онемела вплоть до самых кончиков пальцев.

Крякнув, он отшатнулся от противника. В горле

ощущался вкус желчи, смешанной с виски, а также какой-то ещё, резкий и медянистый: то был вкус самого ужаса. По правому боку растекалось что-то горячее и липкое, и он на мгновение задумался, не вывернуло ли это существо прямо на него. Пошатываясь, двинулся дальше и добрался до лестничной площадки, где мерцала единственная лампочка. В её свете кровь у него на ладонях показалась почти чёрной.

Рука по-прежнему оставалась онемевшей. Он рванул к верхней площадке лестницы. Голова кружилась, он боялся упасть, но схватился левой рукой за перила и по крутому изгибу лестницы сумел спуститься в холл. Там остановился, покачиваясь и тяжело дыша, как раненый бык. Теперь – ни звука, только глухой медленный барабанный бой в висках.

Дверь. Он распахнул её рывком, отчаянно нуждаясь в убежище. Зацепился носком за край ковра, полетел на пол головой вперёд, обмякший и тяжёлый, и, падая, ударился лбом о паркет.

Он неподвижно лежал в темноте. Дерево, пахнущее восковой полировкой и застарелой пылью, было гладким и холодило щёку.

Веер света на полу за его ногами резко сложился: кто-то вошёл и захлопнул дверь. Он перевернулся на спину. Существо, то ли то же самое, то ли другое, склонилось над ним и обдало его своим дыханием. Ногти – или когти, он так и не понял, что именно, – царапнули его колени. По ним тоже растеклось что-то липкое, но это была не кровь. Он увидел блеск лезвия, почувствовал, как холодный металл глубоко вонзается в плоть.

Он бы закричал, но у него отказали лёгкие. Сил больше не было. По мере того как в нём угасали жизненные силы, исчезала и боль, пока не осталось ничего, кроме постоянно нарастающего холода. «Confiteor Deo…» [1] Он хрипло вздохнул, и между его приоткрытыми губами вздулся кровавый пузырь; пузырь вздувался и вздувался, а затем лопнул с негромким хлопком, прозвучавшим комично в полной тишине, – впрочем, к этому моменту священник уже ничего не слышал. Последним же, что увидел, – или последним, что ему померещилось, – была слабая вспышка света, на миг окрасившая жёлтым окружающую темноту.

– Тело находится в библиотеке, – сказал полковник Осборн. – Сюда.

Инспектор сыскной полиции Страффорд привык к ненатопленным домам. Ранние годы он провёл в огромном мрачном особняке, очень похожем на этот; затем его отправили учиться, и здание, в котором располагалась школа, было ещё больше, серее и холоднее. Он часто поражался тому, сколь крайнюю степень неудобства и неустроенности предлагается терпеливо сносить детям без малейшего выражения протеста или недовольства. Теперь, когда он следовал за Осборном по широкому коридору – отполированные временем плиты, коллекция ветвистых рогов на памятной доске, потускневшие портреты предков Осборна, висящие рядами вдоль стен с обеих сторон, – ему казалось, что воздух здесь ещё более ледяной, чем снаружи. В огромном каменном камине угрюмо тлели три комка влажного торфа, уложенные на треноге, не дающие сколько-нибудь заметного тепла.

Два дня подряд шёл снег, и сегодня утром всё будто застыло в немом изумлении при виде того, какая необъятная гладь сплошной белизны простирается со всех сторон. Люди говорили, что это неслыханное дело, что они отродясь не видали такой погоды, что это самая суровая зима на памяти живущих. Впрочем, говорили так каждый год, когда

выпадал снег, а также и в бесснежные зимы.

Библиотека имела вид места, в котором уже очень давно никто не бывал, а сегодня она вдобавок к этой заброшенности приняла обиженное выражение, будто возмущаясь тем, что её уединение столь внезапно и столь грубо нарушили. Книжные шкафы со стеклянными фасадами, выстроившиеся вдоль стен, холодно взирали на непрошеных гостей, а книги за дверцами стояли плечом к плечу в позе немого негодования. Окна с решётчатыми перегородками были вставлены в глубокие гранитные амбразуры, и сквозь их многочисленные крохотные освинцованные стёкла в комнату заглядывал обжигающий снежный свет. Страффорд уже успел проникнуться пренебрежением к архитектурной ценности этого здания. Новодельная стилизация под старину, без колебаний подумал он и мысленно наморщил нос. О нет, он вовсе не был снобом, просто ему хотелось бы, чтобы обстановку оставляли как есть, а не пытались искусственно выдать за то, чем ей никогда не стать.

Но что же тогда насчёт него самого – так ли аутентичен он сам? Страффорд не упустил из виду удивлённого взгляда, которым окинул его с головы до ног и в обратном направлении полковник Осборн, открывая входную дверь. Было лишь вопросом времени, когда полковник Осборн или кто-то ещё из домочадцев скажет ему, что он мало похож на полицейского. Инспектор к этому привык. Большинство людей воспринимало это как комплимент, и он старался воспринимать подобные замечания в том же духе, хотя каждый раз при таких словах чувствовал себя мошенником, злоупотребившим чужим доверием, но выведенным на чистую воду.

А в действительности-то люди имели в виду, что он непохож на ирландского полицейского.

Детективу-инспектору Страффорду по имени Сент-Джон («произносится „Синджен“», – по обыкновению устало объяснял он) было тридцать пять лет, при этом выглядел он лет на десять моложе. Он был высок и худощав (для его описания идеально подошло бы слово «долговязый»), обладал заострённым, узким лицом, глазами, которые при определённом освещении казались зелёными, и волосами невнятного цвета, прядь которых то и дело норовила выбиться на лоб подобно мягкому, блестящему крылу, и тогда он смахивал её назад характерным неловким жестом всеми четырьмя пальцами левой руки. На нём был серый костюм-тройка, который, как и вся его одежда, казался великоватым на размер или более, туго повязанный шерстяной галстук, карманные часы на цепочке (они принадлежали его деду), серый габардиновый плащ свободного покроя и серый же шерстяной шарф. Он снял мягкую чёрную фетровую шляпу и теперь держал её за поля сбоку. Ботинки промокли из-за талого снега – он словно не замечал луж, образовавшихся под его ногами на ковре.

Крови оказалось не так много, как должно было быть, учитывая тяжесть нанесённых ранений. Когда инспектор присмотрелся, то увидел, что большую часть лужи кто-то вытер. Само тело священника тоже подверглось манипуляциям. Он лежал на спине, сложив руки на груди. Ноги ему выпрямили и вытянули параллельно друг другу. Не хватало только чёток, обвитых вокруг костяшек пальцев.

Пока ничего не говори, сказал себе Страффорд. Успеешь ещё позадавать неудобные вопросы.

На полу над головой покойного стоял высокий медный канделябр. Свеча в нём догорела полностью, и воск растёкся во все стороны, что до странности напоминало застывший каскад шампанского.

– Чертовски жуткая штуковина, а? – сказал полковник, коснувшись канделябра носком туфли. – У меня аж поджилки затряслись, скажу я вам. Можно подумать, тут проводили чёрную мессу или что-то в этом роде.

– Угу.

Страффорду никогда ещё не приходилось слышать, чтобы где-то убили священника, уж точно не в этой стране; по крайней мере, такого не случалось ни разу со времён Гражданской войны [2] , которая закончилась, когда он ещё толком не научился ходить. Когда подробности дела станут известны широкой публике – если они станут известны широкой публике – разразится страшный скандал. Ему пока не хотелось об этом думать.